Пока же смерть забирает только нескольких жен рабочих. Заболевают дети и попадают в больницу.

Чтобы уменьшить опасность заражения, закрывается столовая для бедных. Таким образом голодающие перестали получать суп.

Возвращенцев нельзя было больше интернировать в бараках: возвращенцев было слишком много. Это были целые толпы народов.

Полицейский офицер сообщает, что подано ходатайство об увеличении состава. Полицейский офицер не волновался. Он теперь носит револьвер и встает не в десять, а в девять часов. Он размахивает своими замшевыми перчатками, как будто нет никакого тифа.

Болезнь унесла нескольких бедных евреев. Я видел, как их хоронили. Еврейки подняли сильный плач, крики наполнили воздух.

Ежедневно умирало по десять-двенадцать человек.

Дождь падает косо и заволакивает город, а под дождем движется волна возвращенцев.

В газетах огнем горят ужасные новости, и рабочие Нейнера ежедневно появляются перед отелем и поднимают крик.

XXVII

Однажды утром не оказалось Бломфильда, Бонди, шофера и Христофора Колумба.

В комнате Бломфильда нашлось письмо на мое имя. Игнатий передал его мне.

Бломфильд пишет:

«Милостивый государь! Благодарю вас за вашу помощь и позволю себе передать вам гонорар. Мой внезапный отъезд не поразит вас. Если бы ваш путь привел вас в Америку, вы, надеюсь, не преминете посетить меня».

При этом был приложен гонорар в особом конверте. Это было царское вознаграждение.

Генри Бломфильд бежал втихомолку. С потушенными рефлекторами, на бесшумных шинах, без звуков сирены, темною ночью Бломфильд бежал от тифа, от революции. Он посетил своего покойного отца. Теперь он уже больше никогда не вернется на свою родину. Он, Генри Бломфильд, подавит свою тоску. Не все препятствия в состоянии устранить деньги.

Вечером гости собрались в баре. Они пили и говорили о внезапном отъезде Бломфильда.

Игнатий подал экстренное газетное приложение из соседнего города. Там рабочие дрались с войсками, высланными из столицы.

Полицейский офицер рассказывает, что по телефону уже настоятельно просили о посылке войск.

Алексаша Белауг собирался в ближайшие дни уехать в Париж.

Мадам Иетти Купфер как раз позвонила. Ожидался выход нагих девушек.

Вдруг раздался взрыв.

Несколько бутылок скатилось с буфета.

Послышался звон треснувших оконных стекол.

Полицейский офицер выбежал на улицу. Госпожа Иетти Купфер задвинула дверной засов.

— Откройте! — кричал Каннер.

— Неужели вы думаете, что мы собираемся у вас издохнуть! — кричит Нейнер, и рубцы от ран горят на его щеке, как будто намалеванные кармином.

Нейнер отталкивает госпожу Иетти Купфер и открывает дверь.

Швейцар, весь окровавленный, лежит в своем кресле.

Несколько рабочих стоят в сенях. Один бросил ручную бомбу.

Снаружи, в узкой улице, теснится большая толпа кричащего народа.

Гирш Фиш спустился вниз в кальсонах.

— Где Нейнер? — спрашивает рабочий, бросивший ручную бомбу.

— Нейнер дома! — говорит Игнатий.

Он не знал, бежать ли ему к военному врачу или вернуться обратно в бар, чтобы предостеречь Нейнера.

— Нейнер у себя дома! — заявляет рабочий стоящим на улице.

— К Нейнеру! К Нейнеру! — кричит какая-то женщина.

Улица опустела.

Швейцар убит. Военный врач не произносит ни слова. Никогда я не видал его таким бледным.

Все общество из бара спасается бегством. Нейнер просит полицейского офицера сопровождать его.

XXVIII

Утро, как и все предыдущие, начинается косым дождем. Пред отелем «Савой» выстроена цепь полицейских. Полиция с обоих концов преградила доступ в узкую улицу.

Толпа стоит на базарной площади и швыряет камни в пустую улицу. Камни заполняют ее середину. Ее можно было бы вновь перемостить. Полицейский офицер со своими замшевыми перчатками стоит в дверях отеля. Он удерживает меня и Звонимира, когда мы собираемся выйти. Звонимир отстраняет его. Чтобы не быть побитыми камнями, мы держимся вплотную около стен. Миновав полицейский кордон, мы начинаем протискиваться сквозь толпу.

У Звонимира много друзей. Они кричат:

— Звонимир!

— Друзья! — говорит какой-то мужчина, стоя на колодце. — Ждут войска! Сегодня вечером они будут здесь!

Мы проходим по городу. В нем тихо. Лавки закрыты. Нам навстречу попадаются еврейские похороны. Носильщики с покойником на плечах несутся во всю прыть, и с криком за ними следом бегут женщины.

Мы знаем, что нам уже не суждено снова увидеть отель «Савой». Звонимир хитро улыбается: «Наша комната не оплачена».

Мы проходим мимо той табачной лавочки, в которой выставляются номера выигравших в малой лотерее билетов.

— Вчера был тираж, — говорит Звонимир.

Лавочка опасливо и глухо заперта, но тиражная доска прикреплена к стене, рядом с зеленою дверью в лавку. Я не увидел своих номеров; быть может, вчера их записали мелом и дождь смыл их.

Авеля Глянца мы встречаем в еврейском квартале. Ночь он провел не в отеле. Он сообщает новости:

— Вилла Нейнера разрушена. Нейнер и его семейство уехали на автомобиле.

— Убить! — орет Звонимир.

Мы возвращаемся к отелю. Толпа не расходится.

— Вперед! — кричит Звонимир.

Несколько возвращенцев подхватывают этот призыв.

Какой-то человек протискивается сквозь толпу и остается впереди. Вдруг я вижу, как он протягивает руку, раздается выстрел, кордон полицейских колеблется, толпа вваливается на улицу. Полицейский офицер издает резкую команду. Раздается несколько жалких выстрелов, несколько человек падает, несколько женщин визжит.

— Ура! — кричат возвращенцы.

— Дайте место! — кричит Фаддей Монтаг, рисовальщик. Он высокого роста и худощав, выше всех на полголовы. Он кричит в первый раз в своей жизни.

Его пускают вперед, и за ним следуют другие.

Постояльцы отеля протискиваются сквозь толпу на базарную площадь.

На базарной площади стоит заведующий гостиницей. Он проник сюда незамеченным. Он прикрывает рот обеими руками, и зовет, и напряженно протягивает шею к окнам седьмого этажа:

— Господин Калегуропулос!

Я слышал, как он зовет и прокладывает себе путь к нему. Тут происходит так много интересного. Меня же интересует Калегуропулос.

— Где Калегуропулос?

— Он не хочет уйти! — кричит заведующий. — Он, подумайте, не хочет!