В этом же доме бывал у нас посетитель в том же духе, что и Раупах, но почему-то Герцен принимал его один в гостиной, так что прочие члены семьи не видали его. Он поразил Герцена своим щегольским безукоризненным костюмом и палевыми перчатками; был у Герцена раза два и назвал ему свою фамилию (теперь не помню ее). Он рассказывал Александру Ивановичу, что намерен пожить в Лондоне, чтобы заняться изучением какого-то вопроса; но это показалось Герцену не серьезно, потому что этот господин не расспрашивал, как осуществить этот план, а говорил о будущих занятиях весьма неопределенно. Два месяца спустя Герцен прочел в «Таймсе», что этот господин арестован за производство в Лондоне фальшивых русских ассигнаций и приговорен судом к каторжным работам, кажется, на десять лет.

Герцен был в большом негодовании, что подобные личности старались сблизиться с ним. Но трудно было ему быть осмотрительным с новыми знакомыми, потому что все русские приезжали без рекомендации и большею частью вполне неизвестные ему. Господин в палевых перчатках напомнил мне забавный анекдот Луи Блана. Однажды в Лондоне является к нему незнакомый господин, который представляется как французский изгнанник, потерпевший за родину, и просит его высокого покровительства. Лицо его было крайне несимпатичным; он бойко, развязно сказал свое имя. Луи Блан, знавший имена многих второстепенных революционных деятелей, не мог вспомнить этого имени и высказал это просящему.

– В каком же деле вы были замешаны? – спросил он.

– О! Не трудитесь вспоминать, – отвечал его собеседник. – Вероятно, вы никогда и не слышали моего имени, хотя я тоже протестовал против общественных законов, собственности и прочего: я был приговорен за кражу со взломом… и бежал!

Луи Блан не мог удержаться от смеха.

Приезжали к Герцену и сливки купечества и промышленности, между которыми помню господина и госпожу Каншиных. Он казался вполне бесцветной личностью и приехал с женой отчасти из-за ее здоровья, а отчасти – чтобы посмотреть на Герцена. Она была высокая, видная, полная молодая женщина с мелкими красивыми чертами лица, вероятно, неглупая, но страшно занятая собой.

Приезжали и люди вполне порядочные, развитые, сочувствовавшие Герцену. Между ними один только в эту эпоху меня глубоко поразил своей благородной, немного гордой наружностью, цельностью, откровением своей натуры. Это был Иван Сергеевич Аксаков. Он знал Герцена еще в Москве. Тогда они стояли на противоположных берегах. Читая во многих заграничных изданиях Герцена о разочаровании его относительно Запада, Аксаков, вероятно, захотел проверить лично, ближе ли стали их взгляды, и убедился, что они – деятели, идущие по двум параллельным линиям, которые никогда не смогут сойтись…

В продолжение нескольких дней Герцен и Аксаков много спорили, ни один не считал себя побежденным, но у них присутствовало обоюдное уважение, даже больше – какая-то симпатия, какое-то влечение друг к другу; так они и расстались бойцами одного дела, но с разных, отдаленных точек.

Однажды часов в десять утра раздался звонок, на который никто не обратил внимания, кроме Герцена: слыша свое имя, произнесенное много раз по-русски, и обычный ответ Франсуа «Monsieur pas à la maison», он положил конец этому диалогу, попросив незнакомца войти в гостиную. Перед Герценом стоял небольшого роста человек лет тридцати пяти, в русской синей поддевке, из-под которой виднелась красная рубашка, в шароварах и русских сапогах, с мелкими, но некрасивыми чертами лица. Небольшие серые, очень живые глаза бойко всматривались в Герцена.

– Это вы, Александр Иванович, – сказал он наконец, – я тебя узнаю по карточкам.

Герцен был в восторге от этого нового посетителя; он позвонил и велел Франсуа позвать Огарева и нас всех. Это был настоящий крестьянин, теперь не помню, из какой губернии. Он пробыл у нас с неделю; мы не знали, чем занять дорогого гостя, так мы все обрадовались, увидав обычного русского крестьянина. Но, в сущности, в нем мало было хорошего. Он ничем не интересовался, кроме разгула, показывал мужчинам фотографическую карточку, где был представлен у ног какой-то красавицы. Герцен дал ему сына в проводники по Лондону, чтоб он мог осмотреть хоть бегло всё, что особенно замечательно в городе. Напрасно мы ждали их до полуночи и дольше: наши туристы не являлись. Герцен был весьма недоволен этим: его сыну никогда не случалось ночевать вне дома. Уходя спать, Герцен сказал Франсуа: «Когда бы мой сын ни позвонил, скажите ему, чтоб он зашел ко мне!» Потом мы все разошлись по своим покоям.

На другой день часов в одиннадцать виновные позвонили. Герцен принял крестьянина довольно холодно и сказал ему, что он напрасно не прислал Сашу хоть поздно вечером. Крестьянин принял добродушно-лукавый вид и стал уверять, что побоялся беспокоить поздно вечером, но что они ночевали в его номере. Саша упорно молчал, потупившись. Потом крестьянин нам сам рассказывал, что уже сидел в Клиши45 за долги, что любит развеселое житье и не знает сам, когда попадет в Россию. Зачем он приезжал в Лондон, тоже осталось для нас загадкой.

Когда, по обычаю, изгнанники собрались у нас в воскресенье, все с непритворным восхищением смотрели на настоящего русского крестьянина, который опрокидывал в рот содержимое целой рюмки водки и даже находил, что рюмка очень мала. Иностранцы восклицали с ужасом: «Ah le malheureux, mais il se brù lera est-ce qu’on boit ainsi l’eau de vie!»46 Но затем замечали с удовольствием, что никакого вреда не последовало; напротив, крестьянин любезно улыбался, а глаза его весело блестели.

Когда он ходил по лондонским улицам, мальчишки бегали за ним, дивясь его костюму и крича «Русский!». А он бросал им горсть серебра, снимал картуз и кланялся с улыбкой.

Между приезжими из России были также и люди науки. Помню двух профессоров, которые прочли даже несколько лекций в нашем доме: Каченовского и Павлова. Последний был, кажется, профессором истории в Киевском университете. Это была умная, даровитая личность, но, вероятно, надломленная гнетом той эпохи, которую так ярко характеризует Никитенко в своем дневнике. Лекции Павлова были превосходны, увлекательны; но во время разговора он производил тяжелое впечатление психически больного. Он был мрачен и постоянно говорил о том, что за ним следят и это его ужасно утомляет.

Сначала Герцен старался его разуверить, говоря, что в Англии это немыслимо; однако он вскоре заметил, что это была мания. Павлов прожил в Лондоне довольно долго, постоянно жалуясь на преследования русского правительства, и под этим впечатлением оставил Англию. Полагаю, что он недолго прожил в своей ипохондрии, но когда мог оторваться от воображаемой действительности, то увлекательно говорил об исторических моментах, великолепно им разработанных.

Не могу вспомнить теперь, с кем приезжал в это время еще очень молодой профессор А.Н.П. Герцен уже знал его по его статьям и был приятно поражен симпатичной наружностью молодого человека. Сын Герцена сопровождал профессора по Лондону и с удивлением рассказывал, что молодой ученый предпочитал шумным удовольствиям большого города разговоры с трехлетним ребенком квартирной хозяйки и от души смеялся его выходкам. Слушая этот рассказ, Герцен сказал сыну: «Что ты говоришь, Саша, меня вовсе не удивляет; выражение его лица прекрасно, в нем сказывается высоконравственная чистота».