– Он… Он проснулся уже, наверное… – тихо икнув, опустила она мокрые глаза на Аду. – Проснулся, а меня рядом нет…

– И что? – тихо и раздраженно спросила Ада.

– Потеряет… Плакать будет…

– Господи, да не рви ты мне душу, Татьяна! – закричала в сердцах Ада и сморщила бледное нездоровое лицо, превратилась в один миг из надменной барыни в жалкую больную старуху. – Я и без твоих слез хреново себя чувствую, и ты еще тут… И вообще, хватит мне сцены устраивать! Я старый больной человек, мне, в конце концов, покой нужен! У меня давление с утра двести двадцать! Говори лучше, поедешь сегодня город смотреть или нет?

– Нет! – также громко крикнула ей в ответ Таня и пружиной выскочила из своего кресла, закрыв лицо руками. – Никуда я не поеду! Не надо мне от вас ничего! Провалитесь вы к чертовой матери вместе со своим Парижем, понятно? Жестокие вы люди! Даже на малого ребенка, на родную свою кровинушку сердца у вас не хватает!

Сердито запахнув на груди полы халата, она развернулась и побежала из комнаты прочь, шлепая по ступеням лестницы голыми ступнями.

– Ну не хочешь, так и не надо! – вслед ей выкрикнула Ада. – Я завтра же билет тебе куплю, и уматывай отсюда! Дрянная девчонка… Я как лучше хотела, а она… Еще и виновата перед ней оказалась, видите ли… – И тут же, развернув голову в сторону другой двери, выкрикнула властно: – Сергей! Иди сюда, что ты там подслушиваешь опять! Что у тебя за манера такая лакейская – подслушивать!

Он тут же вырос перед ней послушно, будто из-под земли чертом выпрыгнул, взглянул кротко в лицо в ожидании приказа.

– Слышал? – возмущенно обратилась к нему Ада. – Какова, а? Еще и послала меня куда подальше…

– Да не обращай внимания, Ада! Ну, высказалась девчонка не в тему… Не бери в голову. Глупая она еще, молодая…

– Ну да. Она молодая, а я старая. Ей все можно, а мне ничего нельзя. Она, значит, добрая, а я злая. Может, и ты меня тоже злыдней несусветной считаешь, а? Тоже мечтаешь послать к чертовой матери? Я ее нарядить, обуть-одеть хотела по-человечески, а она…

– Ада, успокойся, прошу тебя, – наклонил к ней красивое лицо Сергей, упершись руками в подлокотники. – Ну чего ты развоевалась, в самом деле… Пристала к ней с этими нарядами! Девчонка ничего в жизни слаще морковки не видела, а ты собралась шикарными шмотками ее воображение поражать. Зачем перед ней бисер метать? Все равно не оценит! Оставь ее в покое, пусть отправляется домой, если хочет. Давай я съезжу, билет ей куплю?

– Ладно, купи, пусть едет… – горестно махнула рукой Ада. – Хотя и правда нехорошо с ней получилось, неудобно как-то. Буду теперь вспоминать и совестью мучиться. Ну Ленка, ну зараза! Мало я на нее сил положила… Еще и упрекнула меня, что не любила ее, мол! Ну ладно бы Костик такое сказал, но Ленка!.. Сама в жизни ни копейки не заработала, а туда же. Ни в голове, ни в заднице совести не завязалось… Слушай, а может, я зря ей мальчишку отдала, а? Может, самой надо было поднимать? Хотя нет, здоровья совсем никакого нету… Вот говорю с тобой, а внутри трясется все, будто в лихорадке. Что же это – потрясение за потрясением? Я сына потеряла, а она даже понять моего горя не хочет. Дочь называется. Откуда тут здоровье возьмется, скажи?

Она вздохнула и замолчала, и поникла горестно. Ушла в кресло сжатым комочком и будто исчезла из глаз, растворилась в розовых нежных перышках пеньюара, и только сухая рука на спинке кресла жила своей, отдельной и нервной жизнью – то сжималась в острый кулачок, то начинала поглаживать да поцарапывать длинными искусственными коготками по мягкой бархатистой обивке.

– Ада… – тихо и осторожно подал голос Сергей. – Очнись, Ада… Так я не понял, ехать мне за билетом или нет?

– Да. Ехать. Нет, погоди, вместе поедем… Пройдусь по магазинам, сама куплю этой дурехе подарки какие-нибудь. Сейчас соберусь с мыслями и поедем. А ты пока иди – кофе мне свари покрепче…

– Так у тебя ж давление! Нельзя тебе кофе. Третью с утра чашку…

– Делай, что говорю! – огрызнулась она, резко протягивая ему руку. – Все только командуют мной нынче, начальники выискались! Помоги-ка встать лучше…

Через час тупорылый приземистый «ламборгини» выехал из ворот маленькой усадьбы и помчался по гладкому шоссе, неся в своем чреве красивого молодого мужчину и пожилую женщину рядом с ним – и не старуху вовсе, если судить по ее старательно выпрямленной спине, фривольной позе нога на ногу да горделивому взгляду хозяйки жизни ко всему этому в придачу. А если не судить, если приглядеться хорошенько, то всякий встречный сразу и разгадает в ней именно старуху – несчастную, вульгарную, изо всей силы превозмогающую боль в позвоночнике, который совсем не хочет считаться с ее возрастными претензиями, а так и норовит ссутулиться природным крючком, требуя уважения к своему возрасту. Но, слава богу, в этой стране никто ни о чем не судит и никто ни к кому не приглядывается. Все живут так, как им хочется. Хочешь прикидываться молодой до конца своих дней – пожалуйста. Не хочешь – не надо. Твое дело. И больше ничье. Французы – нация надменная, вежливая и равнодушная…

А Таня, упав лицом в подушки цвета деревенских теплых сливок, плакала в своей комнате навзрыд. Унижение и боль тенью стояли около ее дивана и смотрели сверху так же вежливо, так же равнодушно – а ты как хотела, милая девушка… Никому здесь твои горячие да искренние эмоции не нужны. Может, в далекой твоей деревне по имени Селиверстово они и имеют какую-то ценность, а здесь, уж извини, дорогая, нету им законного места. Зря ты сюда приехала, совсем зря…

Проплакала Таня долго, до самого вечера. Забывалась тяжелой дремотой, всхлипывала протяжно, вздрагивала спиной и снова плакала. Впервые с ней такая оказия приключилась. Сумела-таки проникнуть в ее человеческую природу обида, отвоевала в ней все живое пространство, до отказа заполненное недавно еще – и двух дней с тех пор не прошло – сплошной только жизненной радостью. Хотя и не все обида отвоевала – место в сердце, занятое маленьким мальчиком по имени Отя, так и осталось прежним, и болело невыносимо. Все время слышалось ей, будто он плачет где-то рядом. Все время хотелось встать и пойти на этот зов. Только куда пойдешь? Никуда и не пойдешь. Приходится лежать, уткнувшись лицом в подушку, плавать в слезах, в обиде да безысходности.

А уже поздним вечером, уже на ночь почти глядя, заглянул к ней в комнату Сергей. Постучал вежливо в дверь и, не услышав ответа, вошел тихонько, сел рядом, погладил по плечу.

– Тань, ну чего ты… Чего уж теперь, раз Лена по-своему все переиначила… Не надо так убиваться, Танюха, ни к чему это. Надо просто взять и научиться принимать обстоятельства. Резко и сразу. Любые. Это хорошее умение, оно тебе всегда пригодится, поверь. Если б я этого не умел, давно бы с катушек уже съехал. А ты скоро свалишь отсюда, и забудется все, и обида забудется… Не плачь! Ада тебе на завтра уже и билет купила на поздний вечерний рейс… Послезавтра утречком дома будешь!

Таня закопошилась в подушках, вздохнула глубоко, повернула к нему опухшее от слез багровое лицо. Проговорила глухо и в нос: