Приехав в больницу с полной сумкой книг, я узнала, что Жюли опять перевели в другую палату, на другом этаже. Она показалась мне какой-то усохшей, как будто из нее откачали лишнюю воду, особенно с лица. Но я не успела сказать ей об этом, потому что Жюли немедленно принялась ругаться. К ней только что приходила коллега с работы, некая Виктория, и Жюли страшно на нее разозлилась.

– Она специально явилась трепать мне нервы! – бросила она.

И пояснила, что Виктория руководит у них в компании отделом из десяти человек и у нее четверо детей, причем их всех, уточнила Жюли, она родила сама. Дети беспрекословно ее слушаются, потому что ослушаться ее нельзя по нескольким причинам: Виктория по воскресеньям играет в теннис; Виктория носит кашемировые пуловеры, в вырезе которых иногда мелькает лямка шелкового бюстгальтера; у Виктории потрясающая грудь, а говорит она с акцентом, заставляющим мужчин терять голову, потому что она испанка.

– Лично я предпочитаю итальянский акцент, – осмелилась вставить я, чтобы дать Жюли передохнуть.

– Но разумеется, – сказала она, – как бы я ни старалась, тут я ничего не могу поделать.

– С чем поделать?

– С испанским акцентом! Единственный выход – переехать в другую страну, чтобы мой французский акцент воспринимался как экзотика. А что, бросить все и сбежать в Испанию! – сказала она, намазывая маслом ломтик хлеба – я пришла во время завтрака. Потом она презрительно посмотрела на свой бутерброд и натужно рассмеялась: – Ха-ха-ха!

– Ты что, хочешь, чтобы я встретилась с этой твоей Викторией и сфотографировала ее для конкурса? – спросила я.

– Если ты это сделаешь, я тебя убью! – ответила Жюли и ткнула в мою сторону тупым ножом.

Я объяснила, что пошутила. В любом случае я больше слышать не желала об этом конкурсе.

– Всегда у тебя так. За все хватаешься и ничего не доводишь до конца.

– Разве это я виновата? Ни одна идеальная женщина не соглашается фотографироваться.

– Ты просто не умеешь найти к ним подход.

– И камера у меня сломалась.

– Она у тебя не единственная.

– На цифровую так не снимешь.

– Кстати, о твоем конкурсе. У меня гениальная идея, – гордо произнесла она. – Ручаюсь, что первое место у тебя в кармане.

По мнению Жюли, мне следовало сделать фотомонтаж из снимков, опубликованных в журнале “Пари-Матч”. Взять фото моделей и актрис на отдыхе, в купальниках, в свои сорок пять демонстрирующих юное, как у девушек, тело, не изуродованное беременностью. Картинки, на которых мать держит младенца одной рукой, как будто лет ей не больше, чем ее бебиситтерам. Еще надо вырезать фотографии женщин, превозносящих зрелый возраст, с лицами, отретушированными на компьютере. И вставить отрывки из интервью с женщинами – политиками или директорами предприятий, которые в первый раз беременеют в пятьдесят лет и уверяют читательниц, что благодаря прогрессу современной медицины нашему телу неведомы прежние ограничения. Иначе говоря, изображения женщин, навязываемых нам в качестве образцов для подражания, хотя в лучшем случае они представляют собой редкое исключение из правила, а чаще всего просто врут.

– Сделай из них коллаж, а потом попрыскай сверху красной краской, как будто это брызги крови. Это будет образ глухого и непрерывного женского страдания, – с довольным видом заключила Жюли.

– Ерунда! – решительно ответила я. – С этим не выиграешь.

Жюли рассмотрела обложки принесенных мною книг и презрительно скривилась. Я отобрала для нее биографии выдающихся женщин, посвятивших себя искусству, – мне хотелось ее подбодрить, внушить ей желание бороться. Но Жюли закатила глаза и сказала:

– Ты считаешь себя выше других, потому что ты типа “художник”. Ты веришь, что ты свободная женщина последнего образца в нашем современном мире. Но ты не понимаешь, что мы живем в условиях диктатуры этого вашего искусства. Машинам дают имена художников. Поваров называют виртуозами кулинарии, садовников – мастерами пейзажа, рекламу – креативом… Нет ни одного мальчишки, который не мечтал бы выразить свою ненависть к миру в песне, и ни одной девчонки, которая не грезила бы о карьере кинозвезды. Родители их поддерживают. А как же иначе? Нельзя же сказать, что твоя дочь мечтает стать зубным врачом, – стыда не оберешься.

– Я не называю себя художником, – уточнила я. – Я просто фотограф. Это моя профессия.

– Думаешь, повесила на плечо камеру и всех перехитрила? Но какая-нибудь мадам Дюшмоль, которая постит свои фотки в соцсетях, фотографирует лучше тебя! Знаешь, кто в наше время является подлинным маргиналом? Тот, про кого не ведает Гугл. Тот, кто не лезет всем на глаза. Например, Мишель – вот он и есть настоящий маргинал, со своими вельветовыми пиджаками, коллекцией фарфора и аптекарскими мечтами. Именно он оторван от общества. У него нет мобильного телефона, потому что его не волнует, что кто-то не сможет ему дозвониться. Современное общество отторгает его и считает старомодным; он не так одевается, не сидит в интернете, не трахается со всеми подряд и не старается никому понравиться. Но как раз он и есть истинный герой современности. Вот увидишь, недалек тот день, когда мы будем прославлять таких людей, как он. Сегодня каждый выставляет свою жизнь напоказ, каждый озабочен одним – чтобы его фотки были круче, чем у других. Предыдущие поколения занимались примерно тем же и лезли из кожи вон, лишь бы их жизнь со стороны выглядела “прилично”. Мы просто перешли от диктата хорошего вкуса к диктату дурного хорошего вкуса. Но суть-то не изменилась. К свободе все это не имеет никакого отношения. Свободен только тот, кому наплевать, что о нем подумают другие.

Я была довольна. Жюли вернулась в мир нормальных людей. Я сказала ей, что она, пожалуй, малость сгущает краски, но Тьерри меня предупредил. А сейчас пусть поскорее окончательно поправляется, не то я приеду в Марсель, возьму ее за жопу и приволоку назад в парижский смог. Прежде чем в палату зашла медсестра, Жюли успела напоследок сообщить мне, что за несколько дней в больнице поняла, что такое безумие.

– Безумие, – сказала она, – это стремление делать одни и те же вещи, каждый раз надеясь, что результат будет другим.

Три часа спустя я вошла в аптеку на площади Шатле – самую большую в Орлеане и на протяжении почти двадцати лет принадлежавшую Мишелю. Перед вами бесшумно раздвигаются стеклянные, всегда сияющие чистотой двери, с надписью “Аптека Шатле”, украшенной величественным изображением кадуцея. На входе вас встречают два телевизионных экрана, с которых посетителям рассказывают, как быстрее всего избавиться от вшей и как не попасть в зависимость от табакокурения. Экраны установлены таким образом, что расслышать их бубнеж невозможно, но Мишель объяснил мне, что это сделано специально: экраны должны привлекать внимание не тех, кто находится в помещении, а тех, кто проходит по улице мимо; такой привычный и привлекательный предмет, как телевизор, внушает людям желание заглянуть в аптеку. А больше от них ничего и не требуется. Миновав раздвижные двери и телеэкраны, посетитель наконец открывает для себя аптеку “Шатле”, белоснежные стены и плиточный пол которой контрастируют с яркими упаковками товаров на полках. В центре стоит открытая витрина с мылом, выложенным красиво, как фрукты в супермаркете, распространяя по всему магазину успокаивающий аромат лаванды. Вокруг тянутся бесконечные полки, ориентироваться среди них помогает особая система выкладки товара, основанная на цвете упаковки. Сочная зелень и яркая синева отсылают покупателя к шампуням, тюбики желтого цвета предлагают солнцезащитные кремы, тюбики белого цвета с бледной полоской – лечебные кремы, и так далее. Я провела в этой аптеке так много времени, что наизусть помнила расположение лекарств и даже их дозировку, так что если в один прекрасный день я брошу фотографировать тружеников на рабочих местах, то могу рассчитывать на место ассистента провизора и, по теории Жюли, стать настоящим маргиналом.