Зубы Будды были желтыми, в черных точках, и почему-то напоминали змеиные. Не помню, что я говорил. Наверное, я описал ему одновременное рождение добра и зла, пересказал учение моего деда, и все это под наставленными на меня — не могу найти другого слова — узкими глазами. Когда я закончил, Будда вежливо произнес:

— Поскольку никто не узнает, правильно его собственное мнение о сотворении мира или нет, то совершенно невозможно утверждать, что чье-то мнение ложно.

И он обошел единственно важный из всех существующих вопрос. Следующая пауза была самой длинной. Дождь стучал по камышовой крыше, в ветвях шумел ветер, из монастыря доносилось пение монахов. Наконец я вспомнил один из множества вопросов, что собирался задать:

— Скажи мне, Будда, если жизнь этого мира есть зло, то зачем же существует этот мир?

Будда взглянул на меня. Думаю, на этот раз он действительно меня увидел, хотя под навесом стало тускло и зелено, как под водой, когда нырнешь с открытыми глазами.

— Мир полон боли, страдания и зла. Вот первая истина, — сказал он. — Пойми эту первую истину, и остальное станет очевидным. Следуй пути восьми изгибов, и…

— …И нирвана затушит тебя, или не затушит. — От такой выходки многие разинули рты — я перебил Будду! Тем не менее я был настойчив в своей бестактности. — Но я спрашиваю, кто или что создало мир, единственное назначение которого, согласно тебе, без всякой цели причинять страдание.

— Дитя мое, допустим, ты сражался в бою. И тебя ранило отравленной стрелой. Тебе больно. У тебя жар. Ты боишься смерти — и последующего возрождения. А рядом я. Я искусный хирург. Ты приходишь ко мне. О чем бы ты попросил меня?

— Удалить стрелу.

— Сразу?

— Сразу.

— Ты не захочешь узнать, из чьего лука она вылетела?

— Конечно любопытно. — Я понял, куда он клонит.

— Но захочешь ли ты до того, как я удалю стрелу, узнать, высоким был тот стрелок или низким, был он воином или рабом, красивым или уродливым?

— Нет, но…

— И вот что тебе даст путь восьми изгибов: избавление от стрелы и боли, противоядие от яда, каким является этот мир.

— Но когда стрела будет вынута и я исцелюсь, я могу поинтересоваться, кто меня ранил.

— Если ты в самом деле прошел лечение, вопрос становится для тебя несущественным. Ты увидишь, что жизнь — всего лишь сон, мираж, плод твоего воображения. И когда ты исчезнешь, исчезнет и он.

— Вот ты Татхагата — тот, кто приходит и уходит. Когда ты здесь — ты здесь. Но когда ты уходишь, куда ты уходишь?

— Туда же, куда уходит погасший огонь. Дитя мое, нирвану нельзя определить словами. Не пытайся поймать ее в сеть привычных фраз, что она есть и ее нет. В конце концов, даже понимание сути нирваны есть лишь доказательство, что ты еще на этом берегу реки. Кто достиг этого состояния, не пытается найти имя безымянному. Давай сначала вынем стрелу. Вылечим плоть. Давай взойдем, если сможем, на паром, отправляющийся на другую сторону. Так мы пройдем половину пути. Так будет правильно?

В сумерках я еле различал улыбку Будды. Потом он проговорил:

— Мудрость, превосходящая эту жизнь, бездонно глубока, как пространство Вселенной, наполненное кружением бессчетных звезд.

— И понять ее трудно даже тем, кто проснулся, — сказал Шарипутра.

— Вот почему, Шарипутра, никто не может понять ее путем пробуждения.

Оба старика рассмеялись, очевидно, знакомой шутке.

Больше я из той встречи ничего не запомнил. Кажется, прежде, чем покинуть парк, мы зашли в монастырь. Похоже, там я впервые встретился с Анаидой. Это был маленький человечек, делом жизни которого было заучить наизусть все услышанное о словах и деяниях Будды.

Помнится, я спросил у принца Джеты, сказал ли Будда что-нибудь такое, чего не говорил уже тысячу раз.

— Нет. Он снова и снова повторяет одни и те же образы. Единственно новым — для меня — был парадокс с пробуждением.

— Но для Шарипутры это было не ново.

— Да. Шарипутра видится с ним чаще всех, и они обмениваются замысловатыми шутками. Они много смеются вместе. Я не понимаю, над чем. Хотя я продвинулся достаточно, чтобы улыбаться в этом мире, смеяться над ним я еще не могу.

— Но почему он так безразличен к идее мироздания?

— Потому что он считает мир несущественным в буквальном значении этого слова. Конечная цель для человека — дематериализоваться. Самому ему это удалось. Теперь он вращает колесо своего учения для других, чтобы они, по мере возможности, обратились. Сам же он пришел — и ушел.

Демокриту эти идеи, кажется, даются легче, чем мне. Я еще могу допустить, что все сущее находится в движении и что мы принимаем за реальный мир какой-то изменяющийся образ, воспринимаемый каждым по-своему, причем восприятие каждого отлично от реальности. Но отсутствие божества, начала и конца, добра и его борьбы со злом… А отсутствие цели делает учение Будды слишком странным для моего восприятия и чуждым мне.

12

В последнюю неделю дождливого сезона река вышла из берегов. Желтая вода поглотила причалы, пробилась за деревянный частокол и затопила полгорода.

Владельцы высоких домов вроде принца Джеты, просто перебрались на другие этажи, но живущие в одноэтажных были вынуждены залезть на крышу. К счастью, дворцовый ансамбль находился на возвышенности и мои комнаты залило лишь по щиколотку.

На второй день наводнения я обедал с Каракой и Фань Чи. Вдруг обед прервали трубные звуки — кто-то трубил в раковину. Затем послышался зловещий звон железа. Поскольку наводнения и гражданское неповиновение ходят в Индии рука об руку, мы все пришли к заключению, что пострадавшие от разбушевавшейся реки напали на дворец.

В сопровождении персидских стражников мы поспешили туда. Помню, что горячий ветер заливал дождем глаза. Помню скользкую грязь под ногами. Помню наше удивление, когда мы обнаружили, что вход в дворцовый сад не охраняется.

С мечами наголо мы вошли в вестибюль, где вода стояла по пояс. Там никого не было, но из другой части здания слышались приглушенные крики. У входа в приемный зал нам открылось странное зрелище: царские стражники сражались друг с другом, но очень медленно, так как вода затрудняла движения. Пока мы смотрели на это напоминающее сон сражение, двери в зал распахнулись и появилась шеренга копьеносцев с оружием наперевес. При виде копьеносцев стражники вложили мечи в ножны. Сражение закончилось в тишине. В тишине же из дверей вышел царь Пасенади, на шее у него болталась длинная цепь, конец ее держал офицер его собственной