в припадке настоящего бреда описал свой геологический пейзаж, без воды и растительности. «Все в нем сурово, гладко, блестяще, – говорит он, – все холодно и мрачно; и посреди этого вечного безмолвия сапфир лежал в золотоносной жиле, точно античное зеркало в золотой оправе». Он же считал латинский язык времен упадка Рима своим идеалом, как единственный язык, хорошо выражающий страсть, и до того обожал кошек, что даже посвятил им три оды.

Гайм назвал философию Шопенгауэра «чрезвычайно живым и умно рассказанным сновидением», а характер его – олицетворением непоследовательности. Уолт Уитмен, без сомнения, был в ненормальном состоянии, когда писал, что одинаково относится к обвиняемым и обвинителям, к судьям и преступникам; когда в своих поэмах высказывал, что считает добродетельной только одну женщину… куртизанку, а также когда выражал свои материалистические воззрения на местопребывание души…

Ленау в своей «Луне меланхолика» приписывает самые ужасные свойства этому безобидному спутнику Земли. Наперекор всем поэтам он называет Луну «холодной, лишенной воздуха и воды», и уподобляет ее «могильщику планет». По его мнению, «она серебристой нитью опутывает спящих и уводит их к смерти, а своим лучом очаровывает сомнамбул и дает указания ворам». Кроме того, Ленау, в молодости не раз писавший, что «мистицизм есть признак сумасшествия», сам очень часто являлся мистиком, особенно в своих последних песнях.

О Свифте Аддисон сказал, что он является настоящим помешанным в некоторых из своих произведений, не говоря уже о его ненормальном пристрастии к нелепостям; так, например, когда он описывает математика, заставляющего ученика своего глотать задачи, или экономиста, дистиллирующего экскременты, или когда делает предложение народу питаться мясом маленьких детей.

Относительно великих писателей-алкоголиков я заметил, что у них есть свой особый стиль, характерным отличием которого является холодный эротизм, обилие резкостей и неровность тона, вследствие полной разнузданности фантазии, слишком быстро переходящей от самой мрачной меланхолии к самой неприличной веселости. Кроме того, они обнаруживают большую склонность описывать сумасшедших, пьяниц и самые мрачные сцены смерти. Бодлер пишет о Поэ: «Он любит выставлять свои фигуры на зеленоватом или синеватом фоне при фосфорическом свете гниющих веществ, под шум оргий и завываний бури; он описывает смешное и ужасное из любви к тому и другому».

О самом Бодлере можно сказать, что у него тоже заметно пристрастие к подобным сюжетам и к описанию действий алкоголя и опия.

Несчастный Прага, умерший вследствие хронического отравления алкоголем, часто воспевал вино, пьяниц и пр.

Живописец Стэн, страдавший запоем, постоянно рисовал пьяниц. У Гофмана рисунки переходили обыкновенно в карикатуры, повести – в описание неестественных эксцентричностей, а музыкальные композиции – в какофонию.

Мюссе прибегал к вычурным уподоблениям, как, например, в описании мадридских красавиц:

Sous un col de cigne

Un sein vierge et dore comme la jeune vigne.

(«Под лебединой шеей девственная золотистая грудь,

точно молодая виноградная лоза».)

Мюрже воспевал женщин с зелеными губами и желтыми щеками, хотя у него это было, вероятно, следствием своего рода дальтонизма, вызванного пьянством, что, как мы видели, особенно резко выражается у живописцев.

13) Почти все помешанные гении придавали большое значение своим сновидениям, которые у них отличались такой живостью и определенностью, какой никогда не отличаются сны здоровых людей. Это особенно заметно у Кардано, Ленау, Тассо, Сократа и Паскаля.

14) Многие из них обладали чрезвычайно большим черепом, но неправильной формы; кроме того, у них, как и у сумасшедших, вскрытие часто обнаруживало серьезные повреждения нервных центров. У Паскаля мозговое вещество оказалось тверже нормального и имело нагноение в левой доле. При вскрытии черепа Руссо была констатирована водянка желудочков. Череп Уиллмена имел такую ненормальную форму (крайне удлиненный, сплющенный спереди, с сильным развитием лобных пазух), что когда я увидел его в первый раз в Парижском институте, то невольно обратил на него внимание и сказал своему спутнику, что человек с такой головой непременно должен страдать душевной болезнью. У Байрона, Фосколо и вообще у гениальных, но отличавшихся большими странностями людей замечено преждевременное отвердение черепных швов. Шуман умер от воспаления мозговой оболочки (менингита) и атрофии мозга.[175]

15) Но самым выдающимся признаком ненормальности рассматриваемых нами гениев служит, как мне кажется, крайне преувеличенное проявление тех двух перемежающихся состояний – экстаза и атонии, возбуждения и упадка умственных сил, – которые до известной степени заметны почти у всех великих мыслителей, даже у совершенно здоровых, и составляют, в сущности, чисто физиологическое явление. Но здесь оно принимало уже патологический характер, вследствие чего «поврежденные» гении истолковывали его вкривь и вкось, приписывая то благотворному, то враждебному влиянию посторонних, чаще всего сверхъестественных сил.

Например, Руссо так описывает себя в состоянии атонии: «Ленивый, приходящий в ужас от всякого труда ум и желчный, раздражительный, живо чувствующий каждую неприятность темперамент – казалось бы, что две такие противоположности не могут совместиться в одном субъекте, а между тем они составляют основу моего характера». При таком мрачном взгляде на свои способности, период возбуждения, подъем духа казался Руссо чем-то чуждым его собственной природе, подобно тому как люди невежественные всегда объясняют посторонним влиянием каждое изменение своего я. Тассо даже анализирует свойство своего вдохновителя – духа, демона или гения: «Это не может быть дьявол, – говорит он, – потому что он не внушает мне отвращения к священным предметам; но это также и не простой смертный, так как он вызывает у меня идеи, прежде никогда не приходившие мне в голову». Дух сообщал Кардано сведения о потустороннем мире, давал советы и вдохновлял его; точно так же дух помог Тартини написать сонату, а Магомету диктовал целые страницы Корана. Ван Гельмонт уверял, что дух являлся ему во всех важных случаях жизни, и один раз, в 1633 году, он увидел даже свою собственную душу в форме блестящего кристалла. Скульптор Блэк часто удалялся на берег моря, чтобы вести там беседы с Моисеем, Гомером, Вергилием и Мильтоном, своими старинными знакомыми, и так описывал их внешность. «Это тени, – говорил он, – величественные, суровые, но светлые и ростом гораздо выше обыкновенных людей». Сократу во всех его делах тоже помогал гений, которого он считал для себя полезнее десяти тысяч учителей, и часто пользовался его указаниями, чтобы предупреждать друзей своих, как им следует поступить в том или ином случае. Палестрина пытался выразить в своих композициях те песни, которые пел ему невидимый ангел.

Вообще, яркий, образный слог и полная уверенность, с какой описывались разные фантастические случаи и нелепые бредни, вроде академии лилипутов или ужасов Тартара, – заставляют предполагать, что авторы видели перед собой все такие картины