– Мы, евреи, – сказал он, – можем быть очень глупыми людьми, Заки. И лишь закон дает нам силы. Мы народ Книги, и придет день, когда лишь Книга спасет нас от самих себя.

– Я верю тебе, ребе Элиезер, но можем ли мы наконец сейчас добиться мира?

– Да. Я все сказал и буду хранить молчание.

– Пойду повидаюсь со своим зятем, – сказал Заки, и, когда он ушел, Элиезер сказал дочери:

– Это святой раввин. Для ребе Заки доктор Абулафиа – не человек, который внес раскол в Цфат и угрожает иудаизму. Для него он зять.

Придя в дом к каббалисту, Заки услышал заверения Сары, что она «сто раз вдалбливала раввину – пусть он перестанет писать свои письма». Доктор Абулафиа сдержанно усмехнулся, а ребе Заки предложил:

– Думаю, пришло время покинуть прохладу твоей библиотеки и спуститься в мою сапожную мастерскую.

– Может, и так, – сказал Абулафиа и накинул свой талес.

Когда они покидали дом, Сара закричала ему вслед:

– И слушай, что тебе скажет мой отец!

А ребе Заки подумал; «Вот я и стал пророком!»

Он послал мальчика за ребе Элиезером, который спустился к ним. Трое мужчин расположились в сапожной мастерской и стали обсуждать свои разногласия.

– Думаю, – сказал ребе Заки, – что все мы должны четко изложить свои позиции.

Элиезер поправил его:

– Сам ты еще ничего не сказал. Какая же у тебя позиция, ребе Заки?

– У Торы есть шестьсот тысяч лиц – и только два у моих самых дорогих друзей на этой земле, ребе Элиезера и ребе Абулафиа. Вот они смотрят друг на друга, и от обоих исходит великий свет.

– Наш спор касается фундаментальных различий, – возразил Абулафиа.

– Есть ли что-либо фундаментальнее Торы? – задал вопрос Заки.

– Нет, – ответил Элиезер. – И я больше не буду писать писем.

– И я, – пообещал Абулафиа.

Ребе Заки попросил Рашель принести вина и сказал:

– Каждый из вас интересовался, понимаю ли я суть спора. Да, понимаю. Абулафиа сражается за право каждого отдельного еврея понимать Тору на своем уровне, обретая таким образом радость, с чем я согласен. Элиезер же борется за право существования евреев как цельной общности, что я полностью одобряю. Обязанность такого скромного раввина, как я, – стараться, чтобы каждая из этих высоких целей имела шансы на успех. Но слово «Юденштрассе» я так и не понял и хочу, чтобы кто-нибудь мне его объяснил.

– Это улочка, страшно узкая, на которой вынуждены жить евреи в Германии, – объяснил Элиезер. – И скоро мы все можем там очутиться.

– Когда это случится, да снизойдет на нас мужество Диего Химено, – вознес молитву доктор Абулафиа. На этом междоусобица и кончилась.

Было бы неправильным утверждать, что во время этих острых дебатов город оставался нейтральным. Цфат был местом уникальной красоты; от осыпавшихся стен форта на холме до открытых пространств, что тянулись под синагогой, одна над другой нависали шестнадцать узких улочек, соединенных такими же переходами, которые поворачивали под самыми странными и непредсказуемыми углами. Часто улочки становились такими узкими, не больше трех футов в ширину, что крыши домов едва ли не соприкасались над ними, и приходилось идти как бы по туннелю; во всем этом городе была какая-то тайна. Он был так расположен, что облака, часто наплывающие на город, прихотливо опускались на какой-то дом, минуя другие, и человек, выходя на порог, видел, что дом приятеля таинственно исчез – и снова появлялся в солнечных лучах, когда облака уплывали. Другим был и сам воздух в Цфате – чистый и острый, он, наполняя легкие, заставлял дышать полной грудью и вызывал чувство огромной радости – его незамутненность позволяла четко видеть далекие пространства. Короче говоря, Цфат был городом, в котором царило волшебное мистическое осознание жизни, и вполне возможно, выбери каббалисты какое-то другое место в Галилее, они бы не добились таких успехов.

Именно Элишеба первой обратила внимание на особенность Цфата.

– Сам город выступает против тебя, – как-то сказала она отцу. Тот издал мрачный смешок, но она добавила: – Здесь я сама стала едва ли не мистиком. Улицы здесь почти такие же узкие, как Юденштрассе, где мы жили в Гретце. Но тогда почему же они такие очаровательные?

– Потому что тут нет железных ворот, которые отрезали тебя от мира, – привел он земную причину.

Элишебе уже минуло двадцать лет, и теперь она разительно напоминала мать; такая же высокая, она двигалась с достоинством, унаследованным от отца, а от матери ей досталась любовь к детям и фантазия. О ней говорили, и даже испаноговорящие евреи начали посещать немецкую синагогу, дабы посмотреть на Элишебу, которая бывала в ней. Многие молодые люди подумывали жениться на дочери раввина, и кое-кто приходил в мастерскую к Заки, чтобы поговорить с ним на эту тему.

– Спрашивай ее отца, – советовал им толстый ребе.

– Я боюсь ребе Элиезера, – отвечали они.

– Если твои родители попросят, я могу поговорить с ним, – говорил Заки. Одному юноше, который ростом был даже ниже его, он сказал:

– Забудь об Элишебе. Она высокая, а ты маленький. Мужчина и женщина в браке должны подходить друг другу во всех смыслах. – Он организовал для него другой брак, и потом тот ему сказал, что выбор оказался отличным Дважды ребе Заки, заходя к Элиезеру, заводил разговор о поклонниках Элишебы, но немецкий еврей, не желая расставаться с памятью о Леа, отвечал ему:

– Элишеба может еще немного подождать. Кроме того, мне нравится смотреть, как она приносит мне книги.

В течение последующих лет ребе Заки пережил две личные трагедии, которые приглушили его темперамент. Единственное утешение он находил в том, что первая случилась перед второй, избавив его жену от дополнительных страданий. В начале 1555 года Рашель заболела. Пригласили доктора Абулафиа, но и он ничем не смог помочь своей теще. Кое-кто говорил: «Она отравилась собственной желчью». На какое-то время она оправилась и продолжала осыпать мужа упреками за то, что тот не построил ни большую синагогу для себя, ни иешиву, в которой бы учил.

– Мне нечему учить, – оправдывался Заки.

– А было бы чему, не будь ты таким толстым, – отвечала она странными словами.

Смерть она встретила с горечью и мучаясь незавершенностью дел, потому что замужества дочерей нельзя было назвать удачными, но в последнее утро она прошептала: «Муж мой, я бы хотела стаканчик вина», и, пока он сидел рядом с ее кроватью, Рашель, расслабившись, отошла от своей вечной озлобленности и сказала:

– Мы должны были остаться в Салониках. Но я согласна, что жить в Цфате лучше, чем полуголым бегать по улицам Поди. Пусть так… если уж тебе суждено быть таким толстым.

После ее кончины Заки погрузился в скорбь, и полгода его почти не видели в Цфате.

И лишь в конце 1555 года он отвлекся от своей трагической потери, потому что в город прибыл беглец из еврейской общины в Анконе, итальянского портового города к северу от Поди, и, когда в самой большой синагоге собрались люди, он рассказал им о катастрофе, которая обрушилась на город.