После ужасного поражения при Кацбахе маршал Макдональд, пытаясь собрать свои войска, указал в качестве сборного пункта города Бунцлау, Лаубан и Гёрлиц. Ночь была очень тёмная, дороги раскисли, дождь всё время лил как из ведра. Всё это делало путь медленным и очень тяжёлым. Многие солдаты, особенно из стран Рейнской конфедерации, потерялись или отстали.

Армия Наполеона потеряла в битве при Кацбахе 13 тысяч человек убитыми или утонувшими, 20 тысяч были взяты в плен, было утрачено 50 орудий. Это выглядело как настоящая катастрофа. Маршал Макдональд, чьи неправильные стратегические расчёты вызвали это непоправимое бедствие, сумел, полностью потеряв доверие армии, всё же сохранить уважение к себе откровенностью и честностью, с которыми он признал свою вину. На следующий день после несчастья, собрав вокруг себя всех генералов и полковников, он призвал нас участвовать в поддержании порядка и сказал нам, «что в войсках и среди офицеров каждый выполнил свой долг, что единственный человек, виновный в поражении, — это он сам, потому что, учитывая проливной дождь, он не должен был бы покидать свою позицию, чтобы атаковать на обширных равнинах врага, чьи эскадроны были намного более многочисленными, чем наши, и он не должен был также переправляться через реку в грозу». Это благородное признание обезоружило критиков, и каждый попытался внести свой вклад в спасение армии, отступавшей по направлению к Эльбе через Баутцен.

Казалось, судьба решила наносить нам все новые и новые удары. Дело в том, что спустя несколько дней после поражения маршала Удино в битве при Гроссбеерене, Макдональда — при Кацбахе и Вандамма — при Кульме французы понесли ещё одно ужасное поражение. Маршал Ней, заменивший Удино в командовании силами, предназначенными для движения на Берлин, не имел достаточно войск для выполнения этой трудной миссии. Он был разбит предателем Бернадоттом и принужден оставить правый берег Эльбы.

Император со своей гвардией вернулся в Дрезден. Различные корпуса под командованием Макдональда заняли позиции неподалёку от этого города, в то время как маршал Ней, отбросив шведов на правый берег реки, концентрировал свои дивизии на левом берегу. На протяжении почти двух недель, с конца сентября до начала октября, французская армия вокруг Дрездена оставалась почти неподвижной. Мой полк располагался бивуаком на высотах Пильница, занятых одной из наших пехотных дивизий, поддерживаемой кавалерией Себастьяни и Экзельманса. Хотя официально перемирие не было заключено, усталость противников привела к временному прекращению огня де-факто, и каждый воспользовался этим для подготовки к новым, ещё более ужасным битвам.

В Пильницком лагере я получил письмо от прусского кавалерийского полковника, которому я одолжил лошадь после того, как он был взят в плен и ранен кавалеристами моего полка в начале битвы при Кацбахе. Этот старший офицер по фамилии Бланкензее был освобождён своими в тот момент, когда удача отвернулась от нас. Тем не менее он благодарил меня за то, что я для него сделал, и, чтобы доказать свою благодарность, он прислал мне десять егерей и одного лейтенанта из моего полка, которые, оставшись ранеными на поле боя, были взяты пруссаками в плен. Г-н Бланкензее приказал перевязать их и в течение двух недель заботился о них. От своих начальников он получил разрешение перевезти их к передовым постам французских войск и передать их мне с огромной благодарностью, утверждая, что он обязан мне жизнью. Я думаю, он был прав, но от этого выражение благодарности со стороны одного из вражеских командиров не стало менее трогательным.

В то время как мы стояли лагерем на Пильницком плато, произошёл любопытный эпизод, свидетелем которого была вся дивизия. Сильно напившись, некий капрал из 4-го конно-егерского полка недостаточно почтительно обратился к своему лейтенанту, а какой-то улан из 6-го полка, сильно укушенный своей собственной лошадью, не сумел заставить её прекратить кусаться и воткнул лошади в живот ножницы, что и убило животное. Конечно, оба эти человека заслуживали наказания, но только дисциплинарного, а генерал Экзельманс приговорил их к смерти своей собственной властью. Он приказал дивизии сесть на лошадей и присутствовать при казни. Построили дивизию в большое каре, где кавалеристы стояли только с трёх сторон, а с четвёртой стороны выкопали две ямы, перед которыми поставили приговорённых к казни.

Всю ночь я был на коне и вернулся в лагерь как раз в этот момент. Увидев мрачные приготовления, я ни минуты не сомневался, что виновные уже осуждены и приговорены. Но вскоре я понял, что всё было совсем иначе, и, приблизившись к кружку, в который входили генерал Экзельманс, два бригадных генерала и все командиры полков, я услышал, как г-н Деванс, полковник 4-го полка конных егерей, и г-н Перки, командир 6-го уланского полка, умоляли дивизионного генерала помиловать обоих приговорённых. Генерал Экзельманс отказывался, продолжая шагом объезжать линию войск, в то время как его умоляли о помиловании.

Я никогда не мог заставить себя молчать и не выразить возмущение, видя, что совершается некое действие, кажущееся мне неправильным. Возможно, я был не прав, но сказал Девансу и Перки, что они роняют своё достоинство, допуская, чтобы по лагерю в качестве преступников водили людей из их полков, тогда как эти люди даже не были осуждены судом. Я добавил также: «Император никому не доверил право казнить или миловать, он только за самим собой оставил право на помилование».

Видя тот эффект, какой произвела моя реплика, генерал Экзельманс взволновался и крикнул, что прощает приговорённого конного егеря 4-го полка, однако улан будет расстрелян. Иными словами, он помиловал солдата, нагрубившего своему лейтенанту, и хотел казнить того, кто убил свою лошадь.

Чтобы осуществить казнь этого несчастного, было приказано из каждого полка выделить двух унтер-офицеров. Но поскольку унтер-офицеры не имеют мушкетов, они должны были взять мушкеты у своих солдат. Когда передали мне этот приказ, я ничего не сказал моему аджюдан-майору. Тот меня правильно понял, поэтому ни один человек из 23-го полка не явился для участия в казни. Генерал Экзельманс заметил это, но ничего не сказал. Наконец послышались выстрелы, и все присутствующие вздрогнули от возмущения. Экзельманс приказал, чтобы, в соответствии с обычаем, эскадроны прошли перед трупом казнённого. Все двинулись вперёд. Мой полк был вторым в колонне, и я ещё не решил, должен ли я приказать своему полку дефилировать перед несчастной жертвой строгости Экзельманса. Вдруг громкий смех послышался в рядах 24-го конно-егерского полка, который шёл передо мной и уже прибыл на место казни. Я послал аджюдана узнать, что вызвано это неприличное веселье в присутствии покойника,