воде – вниз по реке, а затем через канал в Восточное море. При гавани было селение, поэтому стражники пронесли меня дальше по берегу моря на расстояние трех дней пути к заброшенной деревушке, где прежде жили рыбаки. Там они отмерили мне участок для прогулок и построили дом, в котором я и провел многие годы, пока не стал стар и не утомился от жизни. У меня не было недостатка ни в чем, что мне было потребно, и в моем доме я вел жизнь богатого человека: у меня были письменные принадлежности и прекрасный папирус, были ларцы из черного дерева, в которых я храню написанное мной и лекарственные инструменты. Но этот свиток, который я заканчиваю, пятнадцатый – последний. Мне нечего больше поведать, я устал писать, устала моя рука, и устали мои глаза, смутно различающие уже письменные знаки на папирусе.

Думаю, однако, что я не смог бы жить, если бы не писал, и, пока я писал, я прожил свою жизнь заново, пусть и не слишком много хорошего я мог рассказать о ней. А рассказывал все это я ради самого себя – чтобы выжить и чтобы понять, зачем я жил. Увы, этого мне, как видно, понять не дано, и, дописывая свой пятнадцатый свиток, я знаю об этом еще меньше, чем когда принимался за мой труд. Так или иначе, писание очень утешало меня во все эти годы, когда каждый день я видел перед собой море и наблюдал его красным и черным, зеленым среди дня и белым по ночам, а в пору палящего зноя – синим, сине́е, чем каменья, так что воистину я чрезмерно пресытился этим зрелищем, – море слишком велико и устрашающе, чтобы человеку смотреть на него всю жизнь, голова начинает кружиться от его огромности, и сердце падает в бездну, когда видишь его в пору предвечерних сумерек.

А еще все эти годы я видел вокруг красные горы и изучал песочных блох; скорпионы и змеи стали моими знакомцами, они не убегали от меня, а выслушивали мои слова, когда я разговаривал с ними. Думаю все же, что человеку они плохие друзья, и мне наскучило их общество еще больше, чем раскаты морских волн, которым нет конца.

Должен упомянуть, однако, что в первый год моей ссылки в заброшенном селении среди белевших костей и рассыпавшихся глиняных хибар, в пору снаряжения нового посольства в Пунт ко мне из Фив вместе с царским караваном прибыла Мути. Она явилась ко мне и с глубоким поклоном приветствовала меня, а потом разразилась горькими слезами из-за моего плачевного вида, ибо щеки мои ввалились, живот исчез, и все мне было безразлично, почему я и проводил время, сидя у моря и глядя на него, пока голова у меня не начинала кружиться. Но довольно скоро Мути успокоилась и принялась, по своему обыкновению, бранить меня и ворчать, говоря:

– Разве не предупреждала я тебя тысячу раз, Синухе, чтобы ты не совал голову в петлю, как это свойственно мужчинам, которые глухи как камни и подобны мальчишкам, толкающим стену собственными лбами, – только стена от этого и не шелохнется! Воистину достаточно уже ты бился головой о стену, Синухе! Пора тебе угомониться и вести размеренную жизнь, если только та маленькая штука, которую мужчины скрывают под платьем, даже перед собой стыдясь ее, – если она уже перестала беспокоить тебя и обдавать жаром твою голову, потому что все зло в мире – от нее!

Но тут я стал корить ее, говоря, что ей не следовало покидать Фивы и ехать ко мне, потому что теперь она никогда не сможет возвратиться назад, и что, приехав, она навечно связала свою жизнь с моей жизнью изгнанника, чего я ни в коем случае не допустил бы, если бы знал о ее намерениях. На это она ответила, посмеиваясь:

– Вот уж нет: нынешнее твое положение – самое лучшее из тех, что были за всю твою жизнь. Не сомневаюсь, что фараон Хоремхеб – настоящий твой друг, раз он назначил тебе это тихое место в дни твоей старости. Да и я тоже порядком устала от фиванской горячки и от склок с соседями, которые не возвращают одолженных горшков и вываливают мусор в мой двор! Если прикинуть, то бывший дом плавильщика меди никогда уже не был прежним после пожара: жаркое всегда подгорало в котле, масло в моих кувшинах становилось прогорклым, от пола дуло, а щиты на окнах вечно скрипели. Ну а здесь мы можем начать все сначала и обустроиться так, как нам захочется. Я уже присмотрела отличное местечко, где я посажу зелень и водяной кресс, который ты так любишь, мой господин, они нужны мне как приправа для соусов. И воистину я задам работу этим бездельникам, которых фараон приставил к тебе для защиты от грабителей и прочих злодеев. Они у меня будут каждый день охотиться, чтобы тебе иметь свежее мясо, и ловить рыбу в море, и собирать на берегу моллюсков и раков – хотя боюсь, что морские моллюски и раки не так вкусны, как наши речные. А потом, со временем, я выберу себе подходящее место для отдыха, если ты позволишь, мой господин, потому что, добравшись сюда однажды, я уж точно не намерена отсюда уезжать. Довольно я намаялась, кочуя с места на место, пока не нашла тебя. Путешествия страшат меня – ведь я сроду не покидала Фив, шагу не сделала за городские ворота!

Вот так Мути утешила меня и развеселила своим брюзжанием. Думаю, что только благодаря ей я вступил в новую жизнь и начал писать: ведь было бы просто неблагодарно с моей стороны – умереть и бросить ее одну в ссылке в дни ее старости. Она подбадривала меня в моем труде, и я усердно водил своим тростниковым пером, однако сама Мути читать не умела и, я знаю, втайне считала писание глупым чудачеством. Но ей хотелось, чтобы у меня было занятие, которое делало бы мое существование в изгнании осмысленным, и поэтому она следила, чтобы я не засиживался за писанием в сумерках и не портил себе глаза, но занимался своим делом размеренно, отдыхая время от времени и угощаясь вкуснейшими блюдами, которые она мне готовила. Выполняя свое обещание, она обременила фараоновых стражей работой, сделав их жизнь невыносимой, отчего они кляли Мути за ее спиной и называли ее ведьмой и чудовищем. Но перечить ей они не решались, ибо, когда они набирались для этого храбрости, Мути обрушивалась на них с бранью, и ее язык был острее жалящей пики, которой шпыняют