– Не будь вы красавица, – сказал он, – вряд ли они проявили бы подобную мягкость.

– Сейчас тебе главное остаться в живых, – убеждал отец. – Говори, что они хотят, лишь бы сохранить жизнь. Отрекись от всего. Спасайся.

Франка хотела выступить в суде, заявить, что гордится своими товарищами, а настоящий предатель нации – Гитлер.

– Отречься? Предать то, во что я верю?.. И как мне потом жить?

– Не ради себя, а ради меня. Ты нужна мне еще больше, чем всегда. Не бросай меня, живи!

Франка так и сделала. Отреклась перед лицом суда от «Белой розы», говорила, что ее сбил с толку возлюбленный, оказавшийся опасным революционером. С каждым словом будто кусок отрывался от сердца. Отец ободряюще улыбался, когда она заверяла суд в своей преданности рейху. А Франка думала о Гансе, о зажигательной речи в поддержку свободы, произнесенной им в этом же самом зале. Но, как сказал отец, Ганса больше нет, нет и «Белой розы»; Франке не обязательно умирать вслед за ними. И ради того, чтобы отец не остался один, она предала все самое дорогое.

Франку приговорили к шести месяцам тюрьмы. Судья выразил надежду, что у нее будет время подумать о том, как выбирать друзей, и после освобождения она выполнит свой долг: выйдет замуж за человека, верного рейху, лучше всего за солдата-фронтовика, и родит сыновей для службы фюреру. Когда Франку уводили, она плакала от невыносимого стыда.

Вилли, Алекса, профессора Хубера, вдохновлявшего их на борьбу, – всех казнили. Казнили настоящих героев.

Франке не пришлось пережить ужасов концентрационных лагерей, о которых в страхе молчала Германия и существование которых не признавали даже самые ярые нацисты. Она и еще несколько подсудимых по делу «Белой розы» попали в тюрьму Штадельхайм. Франка впала в депрессию. В ее сны вторгались павшие герои «Белой розы». Время шло, депрессия становилась глубже. Отец постоянно ей писал, и лишь ожидание следующего письма привязывало ее к жизни. Только его ласковые, полные надежды строки несли любовь в мир, лишенный радости. В октябре письма перестали приходить – отец погиб от взрыва случайной бомбы, сброшенной самолетом союзников. Франке оставалось сидеть три недели. Ее семья стала жертвой обеих сторон в отвратительной бесчеловечной войне.

После освобождения Франка на неделю или больше задержалась в Мюнхене. О тех днях она почти ничего не помнила. В этом городе она стала чужой и притворяться, что здесь ее дом, не могла. Над разрушенными кварталами реяли флаги со свастикой, и свастика украшала бесчисленные гробы, поступавшие с Восточного фронта.

Франка получила письмо от отцовского поверенного: ее вызывали на оглашение завещания; она – единственная наследница. Тогда-то Франка и решила свести счеты с жизнью. У нее ведь ничего не осталось. Лучше всего это сделать в родных местах, где она была так счастлива.

Нотариус прочел отцовское завещание, бросая на Франку осуждающие взгляды, – над столом у него висел портрет фюрера. На следующий день она пошла на могилу родителей. Они лежали рядышком на склоне холма, стоявшего над городом, где они когда-то жили.

Сразу после кладбища Франка отправилась в лесной домик. Ночью на нее нахлынули самые худшие воспоминания; спать здесь в одиночестве оказалось настоящей пыткой. Терпеть эту боль она уже не могла. Франка вышла в ночь, не думая, куда пойдет; она не собиралась уходить так далеко, но за каждым холмом начинался другой, за сосновой рощей – новая роща, и Франка все брела и брела, а потом – увидела его.

Она окончила рассказ. Догорающая свеча едва мерцала. За окном была тихая ночь.

– Франка, а что случилось с Фреди? Как он умер? Что с ним сделали нацисты?

– Не могу об этом. Мне пора.

И она ушла, оставила его одного в полумраке спальни.

С тех пор, как Франка его подобрала, минула неделя. Боль в ногах перешла в слабый зуд, но он по-прежнему был прикован к постели, сидел в лесном домике, как в западне.

За окном меркнул дневной свет, сквозь заснеженное стекло в комнату текли оранжево-красные лучи заходящего солнца. Он снова и снова вспоминал рассказ Франки, искал несоответствия – и не находил. Девушка не появлялась с прошлой ночи, с того момента, как, закончив говорить, вышла из комнаты. Ему очень хотелось рассказать ей, что о «Белой розе» знают не только в Германии.

На тренировках он изучал технику допроса. Глаза Франки не лгали. Девушка говорила правду, невозможно было представить ее агентом гестапо. Если бы она поняла, что он не немец, и донесла, его давно бы уже поместили в камеру без окон и светили бы лампой в глаза. Она – противница рейха, боролась с нацистским режимом и избежала гильотины только потому, что следователи ее недооценили.

Он потянулся к стакану, отпил глоток холодной воды. Значит, она догадалась, что он не немец… Много ли еще она знает?

Погода в тот день стояла ясная. Сквозь заиндевевшее стекло видно было плохо, но снег не шел. Скоро можно ждать гостей. Отныне лесной домик не укрыт от всего мира.

Соглядатаи гестапо в этом домишке точно не прячутся: негде. Слышно было все – как Франка приносила дрова, как готовила в кухне кофе. Утром она принимала душ, а теперь сидит с книгой в кресле-качалке и слушает радио. Гостя она нисколько не опасалась. Ловила запрещенные станции, презрительно высказывалась о национал-социалистах. Будь он летчик люфтваффе, мог бы донести на ее противозаконные действия, и тогда ей досталось бы от гестапо. Да, она знает о нем правду. Другого объяснения нет. Откуда-то знает.

Теперь девушка встала и пошла в кухню. Потом шаги приблизились, и раздался стук. Дверь открылась. Лицо у Франки было бледное и безразличное.

– Все в порядке?

– Все прекрасно, фройляйн.

Его специально обучали умению не выказывать своих чувств.

Ночью он слышал, как девушка ворочалась в кровати, а теперь у нее под глазами темные круги.

– Франка, вам не в чем себя винить.

– Что?

– Не ваша вина, что вы живы, а они – нет. И нечего стыдиться желания жить. – Он говорил совершенно искренне, не по роли, и сам тому удивился.

– Я предала свои идеалы, – глухо сказала Франка, не поднимая глаз. – А у меня только они и были. Если бы я призналась…

– Были бы сейчас мертвы, и я тоже. И какая в том польза? Смерть Ганса не означает, что вам нельзя жить.

– Как нелепо… Я никому еще столько о себе не рассказывала. А вас я совсем не знаю.

– В наши дни трудно доверять людям.

А можно ли доверять ей? Правду ли она говорит? Каковы вообще были шансы наткнуться на такого человека, как она? Ему и хотелось бы верить, но не получалось, по крайней мере, пока она что-то утаивает.

– Франка! Могу я вас так называть?

– Конечно.

– Хочу поблагодарить вас за откровенность.