— С ключами?

— Нет, с бухгалтерией. Он ведет для Бога учет входящих и исходящих.

— Убытков и доходов, — пошутил Уолтер, — точно как я.

— Мы все должны давать отчет, ни одна ложка еды не проходит незамеченной: как ее разжевывают, как глотают.

— Ваша курочка хороша, такая нежная…

— Чаю хотите?

— Чаю? Ах, спасибо, вы очень добры, маленькую чашечку, пожалуйста, чтобы запить…

— Как же вы разбираетесь в чужой бухгалтерии, мистер Риффетир? — спросила миссис Бетти, вперив в него такой взгляд, словно обеими руками ухватила его за уши.

— Просматриваю прайс-листы, — промямлил Уолтер, — ну там проверяю накладные, счета, кассовые чеки и все такое прочее. Расходы, конечно, себестоимость…

— Боюсь, то, чем вы занимаетесь, выше моего понимания, мистер Риффетир, — сказала она без малейшей иронии. — Вы не читали книгу «Сирота мира» Бориса де Танко, не попадалась? (Бетти откинула голову и выскользнула из круга света.) Благодаря ей я стала лучше. После этой книги люди становятся лучше.

О Господи! Что он говорил, как выкручивался! О Господи… На кровати были белые простыни с шуршащими петельками по углам. Два подголовника подходили как раз под эти петельки, но были украшены розовой лентой кроше с пришитым к ней овалом из розового бархата, внутри которого был еще один овал цвета слоновой кости, окаймленный золотой тесьмой, и в самом центре этого маленького овальчика красовалась крошечная розочка, вышитая тамбуром, как приз в конце долгой дороги. Второй комплект подушек был густо вышит разноцветными весенними цветами — гиацинтами и крокусами. Осмелится ли он влезть внутрь? Слой за слоем, как коржи пирожного, он стал снимать покрывало цвета слоновой кости, с помпонами по углам, затем розовое вязаное одеяло, а под свешивающимся краем простыни виднелся чехол, оберегающий матрас от пыли, тоже весь в оборках. Кто посмел бы смять все это великолепие?

— А у вас есть семья, мистер Риффетир? Чем вы занимаетесь, когда не орудуете цифрами?

Хотя это был всего лишь оборот речи, у него мурашки пробежали по спине, и он обеими руками вцепился в чашку с чаем. А ведь питал надежду на еще одну порцию. Подливка была такая чистая, прозрачная и умопомрачительно вкусная. К шпинату он никогда пристрастия не питал, но к этому шпинату он ощущал теплое чувство, словно сам его выращивал. «Это мускатный орех», — пояснила она, когда он спросил. Ах вот оно что! «А где вы научились…», начали они почти одновременно и закончили каждый по-своему: «орудовать цифрами?» — «готовить?» Это совпадение рассмешило обоих. И почему она сказала «орудовать»?

— Я училась у своей матери. Она была дочерью священника и всю жизнь занималась устройством вечеринок и пикников. Умела готовить на большую компанию.

— Могу себе представить, — вставил Рифф.

— О, она стояла у плиты, как часовой! Так, значит, детей у вас нет, мистер Риффетир? Вы лишены этого чудесного дара любви?

— К сожалению. Я не женат.

— Это воистину достойно сожаления! Я вот тоже осталась последней в своем роду, хотя, наверно, это неспроста, не правда ли, мистер Риффетир, неспроста я осталась бездетной?

— А я всегда хотел мальчика, — признался Уолтер, — чтобы вместе с ним ходить…

— Надеюсь, не на охоту? — перебила Бетти. — Вы, случайно, не любитель убивать живые существа в заброшенных полях?

— О нет, ах, что вы… — залепетал Рифф, — я бы ходил с ним играть в кегли…

Глупость собственного ответа вогнала его в краску, но хозяйка, казалось, не расслышала; она смотрела в темную глубину комнаты и говорила, обращаясь к пустому углу:

— Нам приходится нести тяжкое бремя, мистер Риффетир. Мы лишь временные гости этого мира, мы здесь ненадолго, но за этот краткий срок нам приходится многое претерпеть. Например, вы были избавлены от родительских тягот: тягот появления детей на свет, их взращивания, вам не пришлось страдать от их страданий, от разлуки с ними, от их безразличия к вам, — но вместо этого вы несете иное бремя, ведь правда же, мистер Риффетир, это лишь справедливо, что человек всегда отягощен неким бременем, ведь если бы мы лишены были всякого бремени, если бы не было тяжкого камня на душе нашей, что бы мы стали делать? Мы улетели бы прочь, не так ли? Унеслись бы словно полова на ветру, взлетели бы ввысь, в ничто, ибо мы без наших тягот — ничто, и именно поэтому все мы, так или иначе, вынуждены трудиться и страдать…

— И творить своими руками, — добавил Уолтер, — делать такие замечательные вещи, каких полно в вашем доме, и вы о них заботитесь, словно они — ваши дети.

— О, если бы в этом доме были… — пробормотала Бетти взволнованно и прикрыла рот рукой, словно подавляя рыдание. Затем вскочила и повернулась к Риффу спиной.

— Так вы останетесь у нас и на следующую ночь? — бросила она через плечо.

— Да, мэм, — ответил он вдогонку исчезающей фигуре.

Уолтер решил, что вполне может засунуть в ящик комода рубашку и носки, раз уж он собирается ночевать здесь и завтра, — хотя бы символически обосноваться. И постараться узнать как можно больше про все эти вещи, узнать их имена и свойства; он словно гнался за этими вещами, спотыкаясь на каменной осыпи, по которой они убегали. На дубовой крышке комода лежала круглая салфеточка, в центре ее, на стеклянной подставке — еще одна свеча, на этот раз розовая. Вокруг салфетки Бетти собрала целую компанию: декоративная вазочка из слоновой кости с позолотой, даже не вазочка, а кувшинчик — стройный и элегантный; продолговатое блюдо, заполненное… ну, как его?.. такие пушистые хлопья, и сборище белого костяного фарфора — сахарница (приподняв крышку, он обнаружил, что она доверху полна свежим арахисом), пустая посудина размером с супницу и еще одна, с круглым отверстием в центре крышки, бог весть для чего предназначенная. Ему не хватало слов, неоткуда было взять имена. Глазам его впервые в жизни представилось нечто достойное рассмотрения, зато на словесно-словарном рынке теперь наступил застой.

Две бронзовые руки обрамляли зеркало, которое было водружено на комод, как предположил Уолтер, чтобы придать ему функции туалетного столика. С пальцев обеих рук свисали вязанные крючком пары сердечек. К ножке комода приткнулась атласно-блестящая белая шляпная картонка, увенчанная веночком из травы, почему-то бледно-серого цвета, и перевязанная широким белым бантом.

Выдвинув ящик, Уолтер обнаружил, что он выстелен белой льняной тканью с вышивкой, которую придерживала пара поставленных на переднем крае херувимчиков из белого податливого камня. Пожалуй, их лучше было оставить в покое.

Но даже этот скромный образчик вышивки… Стежок, отрезок нитки, ничуть не похожий на розу. И такие стежки следуют один за другим, все одинаковые, все ничего не значащие… Каждый раз игла втыкается снизу и протягивается сквозь ткань, с усердием и терпением паука. Ничто не меняется, только число стежков нарастает минута за минутой, а потом — вдруг! — очередной стежок, неотличимый от предыдущих, порождает крошечный лепесток, первый намек на розу, и на полотне распускается цветок. Это преображение количества в качество было чудом. Уолтер ощутил благоговение: такая работа требовала… (он порылся в памяти, подыскивая обозначение)… требовала внимания, тщательности, заботы, преданности и огромного мастерства. Сколько лет приходится упражняться, чтобы достичь такого уровня? И для чего все это? Здесь крылась главная причина его потрясения: зачем? Разве все это плетение кружев, вырезание, шлифовка, лакировка помогает избежать войны? А создание рамок из коры, веточек или корней — окошек, из которых смотрят наши прежние лица, порою глуповатые, — разве воскрешает минувшее? О да, он взмахнул руками с шутовской миной оратора, все это пустой звон, пока не оценишь композицию в целом. Только пылкая приверженность, неуклонная преданность могут создать такой уют и комфорт.