— Поезжай следом за мной, — сказал Чарли, развернулся и поехал в обратном направлении, то есть к центру города, которого почти не знал, если не считать поездок в мотель. Во время этих поездок он запомнил универмаг на Мейн-стрит и еще викторианского вида гостиницу «B&B»[4], где у входа постоянно висело объявление: «Есть свободные номера». Впрочем, сама гостиница казалась очень приятной, гостеприимной, а свежий бледно-голубой цвет ее стен чем-то напоминал застенчивого ребенка с доброй, спрятанной глубоко внутри душой. Чарли понятия не имел, есть ли здесь отделение его банка и где оно может находиться, но ехал так уверенно, словно оно должно было непременно появиться прямо у него перед носом. Он лишь иногда поглядывал в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что Трейси по-прежнему следует за ним, и видел, что она от волнения даже губу прикусила — этот жест был настолько ему знаком, что в зеркало, собственно, можно было и не смотреть. К этому времени солнце, находившееся справа от него, уже зашло, и он снова обратил внимание, что чувствует себя на редкость хорошо. Проезжая мимо старой церкви, он даже подумал, что, если бы Трейси не ехала за ним следом, он, возможно, подъехал бы поближе, остановился на обочине и как следует эту церковь рассмотрел.

Иногда у него возникала потребность помолиться. Впрочем, эта потребность вызывала у него примерно такое же отвращение, как вид собственной жены. Он был воспитан в рамках методистской церкви, которая ровным счетом ничего для него не сделала и никак на него не повлияла, разве что каждое посещение этой церкви было для него связано с тошнотой — в детстве его всегда сильно укачивало в машине. Он несколько раз посетил службу в конгрегационалистской церкви, правда, вместе с Мэрилин и только потому, что она этого хотела. Однако подобный опыт исполнения святого долга оказался недолговечен, и как только подросли их дети, он сказал жене, что посещать церковь выше его сил, и она не стала с ним спорить: они просто перестали туда ходить. И никто их за это не преследовал. Так что, если не считать крещения внуков и похорон мужа Пэтти Найсли, Чарли в течение многих лет в церковь даже не заглядывал.

Но в последнее время ему иногда хотелось войти в церковь и помолиться, преклонив колена. Вот только о чем бы он стал молиться? О прощении. Только об этом и стоило молиться — тем более если ты Чарли Маколей. Чарлз Маколей не имел права на такую роскошь — на такую глупость, — чтобы молиться за здравие своих детей или за то, чтобы крепче любить жену. Нет-нет-нет-нет! Он, Чарли Маколей, имел право молить Бога, умолять Его, преклонив колена, лишь об одном: дорогой Бог, прости меня, если только сможешь.

Но до чего тошнотворно! Да уж, даже мысли о чем-то подобном вызывали у него тошноту.

Чуть дальше, справа от себя, за очередным светофором, Чарли заметил вывеску отделения своего банка. Вырулив на стоянку, он увидел, что банк все еще открыт, и его охватило чувство странной завершенности. Ощущение достигнутой цели. Он подождал, пока Трейси припарковалась рядом, и жестом велел ей оставаться на месте, и она молча кивнула один раз в знак согласия. А через десять минут он вернулся и вручил ей два конверта с наличными — конверты были мягкими и пухлыми, как плоть, и он сунул их прямо в полуоткрытое окошко с водительской стороны. Она тут же опустила стекло пониже, явно собираясь его благодарить, но он остановил ее, отрицательно покачав головой, и спокойно сказал:

— Если ты еще хоть раз попытаешься со мной связаться, я сам тебя выслежу и собственными руками прикончу. Как бы тебя там на самом деле ни звали — Трейси, Лейси, Шитти или Притти. Поняла? Потому что деньги тебе снова понадобятся.

Она тут же завела машину и поехала прочь.

Вот после этого Чарли и начало трясти — сперва задрожали руки, потом плечи, потом ляжки. Собственно, он и раньше крал деньги у Мэрилин, так разве сегодня он совершил нечто иное? Да, он считал, что сегодняшний поступок — это нечто совершенно иное, чем все его прошлые преступления. Ведь денег он теперь больше не зарабатывал, как, впрочем, и Мэрилин. И получалось — понимание этого потрясло его до глубины души, — что он действительно украл деньги у собственной жены. Он еще долго сидел в машине, пока не почувствовал, что в состоянии ее вести.

На западном краю неба горел лишь последний, слабый отблеск заката — это было самое опасное время суток, когда сумерки сменяются полной темнотой. Ночь спустилась очень быстро и незаметно. Однако время было еще далеко не ночное. Еще много часов пройдет, прежде чем кто-то сможет уснуть. Таблетки, которые принимал Чарли, давали ему в лучшем случае пять часов сна.

* * *

Гостиница «B&B», мимо которой он чуть раньше проезжал, внутри была куда более просторной, чем казалось с улицы. Он припарковался на стоянке за нею, обошел здание — воздух был хрусткий, морозный, и его прикосновение к лицу чувствовалось, как ореховый лосьон после бритья, которым Чарли когда-то, много лет назад, пользовался, — и поднялся на крыльцо. Деревянные ступеньки под ним чуть поскрипывали, и это было ему отчего-то приятно. Он инстинктивно чувствовал, что выбрал хорошее место: в таком месте и следует находиться человеку после того, как его настигнет настоящий удар. Здесь он сможет чувствовать себя в безопасности, здесь его примут таким, какой он есть. Женщина, открывшая ему дверь, оказалась примерно его ровесницей или даже немного старше. Она была очень маленькая, аккуратная и подтянутая, с чистой хорошей кожей. И он сразу подумал: она же меня испугается! Но она, похоже, ничуть не испугалась. И, глядя ему прямо в глаза, спросила, подойдет ли комната без телевизора, потому что, если он захочет посмотреть телевизор, то это можно сделать в гостиной, и, похоже, кто-то из ее «гостей» телевизор уже включил.

Сперва Чарли сказал, что никакой телевизор ему не нужен, но когда увидел свой номер, то понял, что просто не сможет сидеть там и чего-то ждать, так что он вернулся в холл, — и хозяйка, увидев его, сказала: «Конечно, конечно», и дала ему пульт дистанционного управления. А потом спросила: «Вы не возражаете, если и я к вам потом присоединюсь, когда на кухне все дела переделаю?» Он, разумеется, сказал, что не возражает, а она прибавила: «Мне, в сущности, все равно что смотреть». И до него как бы издалека донеслось эхо ее собственной затаенной боли — хотя у кого в нашем возрасте, подумал он, нет подобного «эха»? И почти сразу же предположил: а ведь, наверное, очень многие как раз никакого такого «эха» не слышат. Ему, впрочем, и раньше часто казалось, что, как ни странно, большинство не слышат тех отголосков боли, что безмолвными шумами постоянно звучат у него в голове.

Он сел на диван, слушая, как она возится в кухне. Потом, скрестив руки на груди, принялся смотреть какую-то британскую комедию, потому что они всегда такие смешные, нелепые и страшно далекие от реальности — в общем, безопасные. Да, эти британские комедии всегда безопасны: подчеркнуто чистое произношение, шум голосов, звяканье чайных чашек… Он сидел и ждал, зная, что она непременно на него обрушится — та невыносимая, мучительная боль — и станет накатывать волна за волной — еще бы, после такого удара, как этот, она, конечно же, придет!