Андреа не спешила объявить прессе, какая важная персона международного террористического движения попала в руки малайской полиции. Это спугнет дружков Хакима — они быстро залягут на дно. Его арест должен до поры до времени оставаться тайной. Даже для местных спецслужб. Среди их сотрудников более чем достаточно скрытых врагов Америки.

Однако теперь наступала пора заканчивать игру и по-быстрому выпотрошить из Хакима все, что ему известно. Заключенного за несколько дней уже достаточно измотали, и можно было наносить последний удар.

Следственный центр — комплекс современных зданий в двадцати милях от Куала-Лумпура — был построен при финансовой поддержке США сразу после трагедии одиннадцатого сентября. За кокетливым названием Следственный центр, высокими бетонными стенами и рядами колючей проволоки скрывалась тюрьма — правда, не совсем обычная, а, так сказать, особо строгого предварительного заключения.

На проходной ждал офицер малайской полицейской спецслужбы Банерджи, высокий тридцатилетний этнический индиец с рябым лицом и зловещим шрамом на горле — несколько лет назад его полоснул при задержании куала-лумпурский вор. Андреа познакомилась с Банерджи два года назад, когда он проходил антитеррористическую подготовку в Штатах. Парень был свой в доску — в работе прилежен, к американцам искренне расположен, по выходным нырял с маской или прыгал с самолета, обвитый любимым питоном по кличке Рузвельт — с ним он и в воздухе не хотел расставаться, даром что тот всегда норовил оплести парашютный мешок.

Банерджи протянул Андреа пропуск для посетителя и спросил:

— Кто будет расписываться в получении заключенного?

Андреа одарила его улыбкой Моны Лизы и кокетливо повела бровями. Этим вопрос был исчерпан. Официально она сегодня где угодно, только не здесь.

— А насчет доктора Наджиба договорился?

— Здесь и ждет нас, — сказал Банерджи.

— Хорошо. Я хочу кое-что опробовать.

— А без доктора не получится? — усмехнулся полицейский.

Андреа небрежно пожала плечами:

— Доктор — на всякий пожарный. Не хочу, чтоб этот тип загнулся раньше времени… Кстати, как он там?

Банерджи закатил глаза:

— Упрямый, гад! Не колется. Думаю, еще не совсем понимает, к чему дело идет.

Комнаты для допросов находились во втором подвальном этаже. В лифте тихо пели «Битлз».

Банерджи подпевал.

— Послушай, — сказала Андреа, — я хотела спросить… Ты с ФБР уже разговаривал?

— Еще нет.

Андреа довольно хмыкнула.

— Значит, они пока не в курсе.

— Об Аваде им, конечно, известно. Протоколы его допросов мы шлем ФБР каждый день. А про Фариса никто не проболтался, я почти уверен.

Как проверенный друг, Банерджи имел право знать больше, чем остальные.

— Что он на самом деле Муссави, по отпечаткам пальцев уже установил и наш отдел, — сказал он. — Я торможу тем, что предлагаю получить признания от него, кто он такой. Потом информация неизбежно растечется по отделам и пойдет дальше по инстанциям. На этом мои возможности будут исчерпаны. Заключенного придется передать ФБР — и они снимут все сливки.

— Стало быть, время поджимает?

— Да, со временем у нас плохо.

Оба отлично понимали, что лучший шанс получить максимум сведений от Хакима — пока он в юрисдикции малайской полиции. После разрушения башен Международного торгового центра ЦРУ и военная разведка сбросили бархатные перчатки и заработали со средневековой жестокостью. Недопустимое при допросах сузилось до формулы: «отъятие органов». Иными словами, если руки-ноги и прочие подробности анатомии остались на месте, то и никакой пытки не было. Однако идиотский прокол в Абу Гребе — ставшие достоянием прессы фотографии пыток — так напугал американских политиков, что они дали задний ход. Отныне на любой допрос «с пристрастием» требовалось специальное разрешение. Разрешение приходилось каждый раз выбивать с непомерными усилиями и удручающими затратами времени и энергии. По мнению Андреа, это было форменное безобразие.

Никому не хотелось ставить на кон свою карьеру, давая письменное согласие на то, чтобы подозреваемому прищемляли дверью яйца.

После Абу Греба сверху пришли новые инструкции насчет строгости допросов. Читая их, Андреа не знала, смеяться или плакать. Пытки по-прежнему разрешались… было только запрещено делать арестованным больно. Пугать — пугай, а рукам воли не давай!

Главной мерой воздействия инструкция называла «создание дискомфорта» (ах, как умеют выражаться чиновники — никакой писатель не переплюнет!). Инструкция не возражала даже против «предельного дискомфорта». Однако этот «предельный дискомфорт» должен быть ограничен во времени. Можно создать какому-нибудь сукиному сыну наикрутейший стресс, вот только испытывать его нервы следовало не дольше часа. Затем рекреационная пауза — чтоб малый отдохнул и успокоился. И так до четырех раз в день — не более.

Андреа по опыту знала, что по-настоящему сильного человека криком и обещанием пытки не возьмешь. Иногда ломает хорошо продуманное унижение, порой срабатывает угроза убить или искалечить близких. Но все эти изысканные «дискомфорты» если и дают результат, то лишь после недель или месяцев изнурительных усилий. А когда нужно выколотить информацию по-быстрому, тут, благодарение Богу, есть страны вроде Малайзии, которые не торопятся подписать протокол ООН о запрете пыток. Если малайская полиция предпочитает по старинке вбивать под ногти заключенных осколки стекла или бамбуковые иглы — это их внутреннее дело. До тех пор пока Андреа не переступила порог пыточной камеры, а только стояла в дверном проеме, ЦРУ вправе формально утверждать, что не имело ни малейшего отношения к безобразиям допроса с пристрастием.

Ничто не бесило Андреа так, как высокоумные дискуссии об эффективности пыток. Сенатор Маккейн упрямо стоял на том, что мучительство никогда не дает нужного результата. Андреа могла бы опровергнуть это в два счета: достаточно продемонстрировать сенатору записанные на видеопленку допросы времен Вьетнамской войны. Да и ее личный опыт показывал, что пытка — наикратчайший путь из пункта «Сдохну, но ничего не скажу!» в пункт «Что вам еще рассказать, лишь бы не сдохнуть?»

«Поганые либералы, — сердито думала Андреа, — разводят турусы о неэффективности пыток, потому что бздят сказать правду сентиментальным избирателям».

Андреа устала от лицемерия политиков. Будь пытка действительно бессмысленной и практика доказывала бы это снова и снова, разве стало бы ЦРУ глупо подставляться и требовать для себя исключения из правил? По всему миру пытают — и везде с максимальным коэффициентом полезного действия. Под пыткой человек быстро отвыкает рассказывать сказки — если ему на деле доказать, что после проверки за каждую ложь он будет жестоко наказан.

Единственная проблема — всегда наступает момент, когда у пытаемого кончается информация, а пытка продолжается. И тогда люди действительно несут невесть что, лишь бы остановить мучения, хотя бы на время. У опытного следователя должно хватать ума вовремя остановиться и не доводить заключенного до необходимости клясться, что это он убил Джона Ф. Кеннеди — сразу после того, как поджег рейхстаг.