Он замолчал. Я ищу решение, думал он, пытаюсь найти хотя бы маленькую Истину. Я стараюсь не путать жанры. Почему умерла? Потому что кто-то пришел, что-то сказал, сделал что-то. Кто это был? Зачем? Вот вопросы, на которые я хочу ответить. Неважно, как я буду искать ответ, неважно, что он, скорее всего, никому не нужен. Но я хочу быть честным: слишком легко сказать это не убийство, это алхимический брак. То же самое, что сказать "значит, судьба у нее такая".

Косяк вернулся к нему, Горский затянулся еще раз и спросил:

– А как звали этих королей?

Алена вытерла слезы. Как звали этих королей? Да я до сих пор помню: Лешутен, Корогун, Шангуил, Баросам и Дингард, на одном выдохе, без малейшего усилия, вот. Детский сад, школа, даже первые курсы, почти каждый день. Имельда и Элеонор. Лешутен, Корогун, Шангуил, Баросам и Дингард. Я бросила ее одну, это я во всем виновата.

Алена была готова снова заплакать, и в этот момент Олег сказал бля, Дингард! и вспомнил, что Мила успела спросить его А Дингард ушел? но тут появилась Зара, Мила бросилась вниз по лестнице, вниз на улицу, вниз по подъемному мосту, к лесу, кишащему ревущими зверьми. А кто-нибудь еще знал имена, кроме вас? спросил Горский, и Алена ответила, что нет, она никому не говорила, только однажды своему приятелю, Димке Зубову, пробило под грибами, вот и рассказала, а больше никому, только Димке, из-за этого с Милой и поругались, я ее бросила, я во всем виновата, с Милой поругались, с Димкой тоже, полгода уже не виделись.

Антон добил пятку. Кажется, я начинаю понимать, думал он. Дима Зубов, "Летюч", кухня Шиповского, отрезанный ломоть, даже на похороны Милы не пришел, высокий такой блондин, с хорошей фигурой. Вот ведь какой маленький мир, все всех знают, и вдруг Олег замер - кажется я начинаю понимать, да-да, - и неестественно громко сказал:

– Да я, кажется, тоже его видел.

* * *

У киоска пьяная старушка танцует под русский попс, человек, пошатываясь, блюет мимо урны, нищие стоят на ступеньках метро, мент с короткоствольным "калашом" говорит по рации. Москва, сентябрь девяносто четвертого года. Алена и Антон снова идут вместе, Алена всхлипывает, думает: теперь я дважды предательница, предала Милу, выдала Димку. Вот старушка танцует, пьяный блюет, мент говорит по рации. А я иду укуренная в умат, туфли-лодочки, юбка до колена, светлые колготки, кремовая блузка. Сегодня на работе мне сказали: деньги вышли. Если чего-нибудь не придумаем быстро, все свободны со следующего месяца. И пойду я танцевать у киосков, укуренная в умат, одетая кое-как. Виталик сказал: его кинули. Предали, значит. Как я предала Милу, как предала Димку.

– Похоже, накрылась моя работа, - говорю я Антону. Надо же что-то сказать, нельзя всхлипывать всю дорогу, нельзя все время повторять я ее бросила, это я виновата. - Накрылась моя работа, кинули моего Виталика.

– Бандиты кинули? - спрашивает Антон.

– Почему бандиты? - удивляюсь я. - Партнеры. Был такой Дмитрий Круглов, с твоим Альперовичем работал.

Почему тогда Альперович показался мне воплощением Будды? Может, если бы я не испугалась в тот раз, а продолжала курить каждый день в обед, я бы лучше все понимала? Может, прав мой брат? Может, так и надо: нигде не работать, жить с родителями, слушать Питера Тоша и Боба Марли, курить ганджа, любить регги? Почему я так сложно живу, неужели нельзя проще?

Мы садимся в полупустой вагон ночного метро, я говорю Антону, что сегодня обещала заехать к родителям, забрать Васины кассеты, он зайдет ко мне завтра. А чего сам не заберет? удивляется Антон, и я говорю, что Вася как бы в бегах, нет, он не косит от армии, он прячется от наркомафии. А разве у нас есть наркомафия? спрашивает Антон. Я пожимаю плечами: будто нельзя прятаться от того, чего нет.

Я сама не знаю, существует ли наркомафия. Какие-то люди дали Васе пять кило "афганки", просили толкнуть, обещали процент, я не знаю - какой. Я бы не взялась: мое дело переводить факсы, наливать кофе, улыбаться Виталиковым гостям, иногда, покурив, встречать Будду в облике русского бизнесмена - ну, а Вася за месяц скурил и раздал почти всё, деньги не то спустил, не то вовсе не выручил ни копейки. И вот три дня назад эти люди вернулись, забрали остатки травы, сказали: он должен им восемь сотен зеленых. Отдаст за неделю - ему повезло, нет - пусть квартиру продаст, или будет работать, стоять на точке, продавать героин, ну, понятно, до первых ментов. Мама с папой в деревне, да у них таких денег и нет все равно, вот мой брат и в бегах. Как бы в бегах.

Я сказала все это Антону, но думала про себя: мы ведь курили эту траву, все вместе. Горский, Олег, Антон, я сама. Когда Вася давал - я брала. То есть я помогала ему все спустить. Значит, я виновата. Предала его, предала, как Милу, как Димку.

Я когда-то любила эту квартиру. Прожила в ней почти всю жизнь. До сих пор помню, где что на кухне, на какой полке какая книжка. Макулатурный Дюма, хрусталь в серванте, чешские книжные полки, телевизор "Рубин", Высоцкий и Визбор за стеклами.

Я когда-то любила эту квартиру, но последние годы мне кажется: рак пожирает ее изнутри. Васина комната (когда-то мы жили там вместе) - она словно вирус. Расширяется и разъедает родительский дом. Уют исчезает, предметы, которые помню с детства, жмутся по углам. Как будто старушка, та, возле киоска, явилась сюда. Словно алкаш, что блюет мимо урны, опростался у нас на ковер.

Отец никогда не курил, но теперь, чуть откроешь дверь - запах дыма. Въевшийся в мебель, в ковры, в обивку. Наверное, полкило "афганки" превратились здесь в дым. Мне в жизни не выкурить столько за месяц, даже с друзьями.

Я говорю: Антон, заходи. Я когда-то любила эту квартиру. Макулатурный Дюма, хрусталь в серванте, чешские книжные полки, телевизор "Рубин", Высоцкий и Визбор за стеклами. Боб Марли в черном сиянье дредлокс, куча кассет на полу, следы от бычков на обоях, две пачки из-под "беломора", том Кастанеды. Я всех предала, думаю я, бросила Милку, бросила маму и папу, оставила их разбираться, сказала ну, подрастет, оклемается, но сама я в это не верю. Переводить факсы, наливать кофе, улыбаться гостям - только чтобы не думать: я всех предала.

Боб Марли в черном сиянье дредлокс, куча кассет на полу, следы от бычков на обоях, две пачки из-под "беломора", том Кастанеды. Падаю на диван и говорю Антону:

– Ты знаешь, я ведь его ненавижу. Своего брата. Знал бы ты, как я его ненавижу.

Антон садится рядом, смотрит недоуменно. Я вспоминаю: мы с ним занимались любовью две недели назад, в день Милкиной смерти. Он нежный, я помню.

Антон достает из кармана початый корабль: Может быть, дунем?

Я киваю, и он набивает. Я наберу полный рот горького дыма, поцелую Антона, выдохну - рот в рот. Так мы будем курить и потом - целоваться, косяк, а после - второй, может быть - третий. И Антон скажет что-нибудь типа хорошие шишки, я, похоже, убился, закроет глаза, и заснет прямо тут, на диване.