– Вы не знаете, во сколько салют? – но никто не знал.

Восемнадцать стали девятнадцатью, затем двадцатью – и тут пришло на ум загуглить. Открылся вчерашний сайт: ложкари, нацгвардия, «Гуси-лебеди», Крид. Салют в одиннадцать.

– Ой, – сказала Настя.

И подумав:

– Тогда по домам, наверное. Я до одиннадцати не могу.

Ну не можешь – и хер с ним. Развернулись, пошли.

У речучилища она остановилась, махнула в сторону Варварки:

– Мне туда.

Я забыл, где она жила тогда, десять лет назад; да и стоило ли держать в памяти – могла переехать. Хорошо бы проводить – ну хотя бы спросить, куда ей, пешком или на маршрутке, не боится ли одна. Хорошо бы – но вдруг такая злость, такая ненависть ко всему вокруг, и все в мгновение осточертело, и вышло только:

– Ладно, пока, – и ноги сами пошли прочь, а через шаг-другой, когда внутри поутихло, когда отпустило, не хватило смелости повернуться, проверить, как она там, не вросла ли в перекресток от этого «пока», не забыла ли разом, куда ей и зачем. Только минут через пять вспомнил про дождевик (надо было вернуть), про деньги за вино (теперь еще неудобнее) и про щетку с дезодорантом (на это насрать: вот уж точно – не сыскать ничего негигиеничнее жизни). Еще минут через пять стало так стыдно, так невыносимо мокро и холодно, что пальцы сами набрали Серёжу:

– Ты как?

– Весь вечер спал – ночью не усну.

– А понос?

– Вроде норм.

– Я зайду?

– Ну, заходи. Можешь даже остаться.

Аптека, скамейка у подъезда, истошный собачий лай из-за двери. Серёжа был весь какой-то выжатый, измученный.

– Где ты так промок?

– Салют смотрел.

– Какой еще салют?

– Долго рассказывать, – и тут же рассказал: о «Пятёрочке», шардоне и Беловой. О Беловой Серёжа слушал с тем же неудовольствием, что и Белова о Серёже:

– Про меня говорила?

– Ни слова.

– Ни слова, – повторил Серёжа.

Видимо, не поверил.

Потом рассольник и два куска хлеба, и опять чернослив – в этот раз без откровений на пачке. Я хотел разложить Серёже теорию о лакомствах и херне, но Серёжа опять про Белову:

– Чего она, замужем? На кого училась? – и всё это с удивительной смесью брезгливости и любопытства.

– Я не знаю.

– А чем занимается, кроме «Пятёрочки»?

– Не знаю.

– Вы что, молчали всю дорогу?

– Нет, не молчали.

– А что тогда?

– Она спрашивала.

– Что спрашивала?

– Все спрашивала.

– А ты?

– Я не спрашивал.

– Вот прямо ничего?

– Прямо ничего.

– Блядь, да как так-то? Неужели неинтересно?

– Не знаю. Как будто нет.

– Но ведь десять лет прошло.

– И что теперь?

– Сука-а. Даже про детей не узнал?

Не узнал даже адреса, – почти ответил я, – и бросил под дождем на перекрестке: пиздуй на все стороны! – но Серёжа, видно, понял всю напрасность своих «чего» и «на кого» и поспешно сдался:

– Ладно, что там с черносливом?

Через полчаса (Серёжа звонил из сортира Алине, собачонка, хватанув меня за щиколотку, была отправлена в родительскую спальню) решил померить температуру, нашел в кухонной аптечке градусник: тридцать шесть и три. Всю бы жизнь лечился шардоне! – и даже настроение поправилось, и похуй на Белову с ее расспросами, салютами, проводами до дома. Я порылся в Серёжином шкафу: посмотрел пластинки Моррисси, полистал нового Барнса. Откопал потрепанные сборники Цветаевой и Пастернака, вспомнил про эссе: вроде нужно было выбрать стихотворение и что-то там проследить: манеру, мотивы… Остановился на Цветаевой, пошел по строчкам: бубенец во рту, кавалькады в чаще, продолговатый и твердый овал. На сорок девятой странице – «Прокрасться…»: «Пройти, чтоб не оставить следа…» – почти что дырка от рассказа. Вошел и лег Серёжа – от шагов и шорохов стихи рассы́пались, разошлись, как старая ткань под рукой. Я спросил:

– Помнишь цветаевское «А может, лучшая победа…»?

– Выключай свет, – сказал Серёжа. – Пока спать не расхотелось.

Я выключил и сел в темноте за стол, зачем-то повторяя про себя: чтоб не оставить следа, чтоб не оставить тени. Скачал Цветаеву на телефон, еще раз пробежался по стихам – нет, все-таки «Прокрасться…». Полез в почту – узнать, о чем писать и сколько; и опять открылось: Маленький кинотеатр на бульваре Сен-Жермен: сколько мы прошли, Марсьенн? —

– Кажется, не усну.

Я повернулся к Серёже – к черноте, говорившей Серёжиным голосом, – так стремительно, так резко, что хрустнуло в шее.

– Послушай, – сказал я ему и прочитал самое начало: шелковые простыни, пчелы, арка Каррузель.

– Что это? – перебил Серёжа. – Опять Цветаева?

– Ну какая Цветаева?! Мотив второй по Оруэллу. Помнишь?

– Ах, это. Я и думаю, хера с два на Цветаеву похоже.

– Похуй на Цветаеву. Как тебе?

– Не знаю. Особо не вслушивался.

Я точно взбеленился, долистал до середины текста: Был бы я писателем, Марсьенн, я бы не написал о тебе ни строчки.

– Это верно – писать не стоило, – зевнул Серёжа. – Я не понял, зачем тебе Цветаева?

– Для эссе – но забудь о ней, ради бога. Лучше послушай.

– Не-е, боюсь опять распоноситься. Слишком приторно.

– Но ведь есть что-то – там, за строчками. Какое-то безумие…

– Ой, ну какое безумие – жуткая графомань. Вот было про слюду на стеклах.

– Ну, было.

– Типа от солнца. Можешь себе такое представить?

– Ты это к чему?

– А к тому, что солнце позолотит или – не знаю – окрасит. Но как, блядь, оно слюдой легло?

– Да это неважно.

– Нет, именно это и важно: всё это – слова ради слов. А для эссе возьми Пастернака – где-то был в шкафу. У Цветаевой что ни текст – бессмыслица: ни хера не разобрать. Еще и многословно до жути, как этот твой «мотив второй»: сплошной бабий говор, нашептывания, оплакивания. Случается – одна на тысячу – хорошая строфа, а хорошего стихотворения – ни одного. Даже эта «лучшая победа»…

Что-то он еще сказал – про вялость и глухоту, – но я будто сам оглох: мне попались на глаза несколько строчек – обои, табурет, цветные стекла – и вдруг зашевелилось в животе, и в мгновение стало холодно. Описывалась приснившаяся герою комната: такая неприютная – и так похожая на комнату, которую я видел во сне перед похоронами. Я захотел сказать Серёже, но, набрав воздух, не сумел найти слов и только больше перепугался: молча встал из-за стола, молча разделся, молча лег.