– Видит бог, я бы сжег тебя, погань, – прошептал беззубый. – И того, кто тебя удумал отпустить, тоже. Но Господь укрепляет нас, посылает тяжелые испытания на долю, и потому, видать, придется нам смириться с тем, что старикан ушел сам, а тебя мы можем только вздернуть, как последнего нехристя. Хотя ты ведь и есть нехристь, так?

Выходит, помер генерал-профос. Егор вздохнул. Последний раз он ел двое суток назад, и сейчас в голове, усиленный ударом, сгустился непроглядный серый туман. В нем тонули мысли и воспоминания. Где-то в самой глубине бесформенным клубком свернулось отвратительное, мерзкое предчувствие. Еще не ясно было, начинает оно просыпаться, выпрастывая наружу уродливые свои лапы, или пока просто ворочается во сне, потревоженное грядущей казнью. Оно не имело отношения к смерти и было много хуже ее, много страшнее и опаснее. Егор не имел права позволить этой твари поднять голову.

– Давайте, заканчивайте уже, – медленно проговорил он. – Скучно.

– Торопишься, значит? – На беззубого стало страшно смотреть. Он весь трясся от возбуждения, конечности беспорядочно дергались, словно при виттовой пляске. – Спешишь, да? К ненаглядным своим, рогатым, в пекло? Отмучиться хочешь побыстрее…

– И то дело, давай кончать, – протянул дядька Никанор. – Нечего тянуть, право слово.

– Хорошо же, колдун, мы сжалимся над тобой. Митька, а ну…

Митька, третий, самый молодой и молчаливый из палачей, коренастый крепыш с мушкетом за спиной, все это время безучастно стоявший рядом, придерживая трухлявую колоду, служащую опорой для ступней Егора, спокойно кивнул и резким ударом ноги опрокинул эту самую колоду набок. Вот и все заботы. Проще, чем забить свинью.

Тело устремилось навстречу земле, но веревка, закрепленная на нижней ветке дуба, остановила падение, рванула за шею, раздирая кожу. Судорожный испуганный выдох застыл под подбородком, уперся в кость нижней челюсти и сдавленным звериным хрипом вырвался из растянувшегося рта. Закружились над головой кроны деревьев, заслонили собой лоскут чистого неба.

Тишина наступила внезапно. Ни скрипа веревки, ни оглушительного стука крови в висках, ни подбадривающих криков беззубого. Это было как нагретая солнцем озерная вода после целого дня тяжелой работы в поле. Давно позабытое ощущение истинного счастья.

– А он неплох, – прозвучал безжалостный, пропитанный ядом голос. – Держится.

– Да, – согласился второй, тяжелый и черный, как грозовая туча. – Хотя деваться-то ему некуда, вот и держится.

– Эй! – позвал первый. – Егорка!

Егор оторвал взгляд от распахнувшегося перед ним небытия. Вокруг снова стояли пятеро. Трое палачей застыли нелепыми изваяниями: на искаженной ненавистью морде беззубого отчетливо читалось разочарование происходящим, дядька Никанор виновато отводил глаза в сторону, а Митяй смотрел повешенному прямо в лицо – смотрел с легким, невинным, почти детским любопытством, будто надеялся заметить нечто потаенное, в самом конце жизни способное обозначиться в глазах, нечто заповедное, неземное.

А вот двое других ничуть не застыли. Те самые, что померещились ему пару минут назад меж деревьями. В старых, но чистых камзолах странного покроя, в высоких охотничьих сапогах. Тщательно расчесанные волосы лежали на плечах аккуратными прядями. На пальцах с ровно постриженными ногтями – кольца да печатки со странными символами. Серебро, золото. В любой другой ситуации он точно принял бы их за барьев или заморских купцов каких. Но сейчас, из петли, ему было хорошо видно, что невыразительные, гладко выбритые лица напялены для отвода глаз, что под ними копошится что-то нечеловеческое, запредельное – то самое, что разворачивало свое черное тело посреди остатков его души. И когда они говорили или улыбались, это становилось особенно заметно.

– Слушай, Егорка, – начал один. – У нас к тебе дело. Давай по-хорошему, услуга за услугу. Мы, видишь ли, собрались вот в эту деревеньку на праздник к одному мужичку. Ничего особенного: посидеть, закусить, языки почесать. Но нам страсть как нужен кто-то вроде тебя. Ждали одного паренька, да сорвался он. Мы уж отчаялись было, думали, не состоится трапеза, а тут ты. Ну! Давай начистоту. Мы сейчас тебя оттуда вытащим, этих ребятушек к рукам приберем, а ты с нами пойдешь. Годится?

Егор не спешил с ответом. Боль в шее поутихла, словно растворившись в окружающей тишине. Слова о трапезе всколыхнули внутри обрывки человеческого. Но ведь он знал, кто эти двое. Уж ему ли не знать? По именам, конечно, не сумел бы назвать, но они и сами не всегда смогли бы – даже от Христа отделались всего одним словом.

– Долго думает, – сказал тот, что стоял справа.

– А куда ему спешить? – усмехнулся второй. – К нам не опоздаешь.

На себя Егору давно уже было наплевать, да и понимал он, что такое согласие лишит его последних шансов на спасение. Если они еще оставались, эти последние шансы. Пропадать, так пропадать, без всплесков, без метаний. Ступил когда-то на тропу – так изволь пройти по ней до конца и честно посмотреть в глаза тому, кто ждет у обрыва.

Однако обещание «прибрать к рукам» сломило его.

– Согласен, – прохрипел Егор так тихо, что и сам едва услышал.

Но тем, что ждали его ответа, этого хватило.

– Молодец! – воскликнул первый и звонко ударил в ладоши.

Тотчас петля разжала хватку, и Егор повалился в мятую траву, истошно хватая ртом воздух. Прохлада обожгла окровавленные легкие, и он, начавший было подниматься, вновь рухнул наземь, скорчившись от мук. Вокруг творилось что-то, шуршала трава, раздавались испуганные крики, но боль мешала понять суть происходящего. Торопливые шаги, вопль:

– Митька, едрить твою!..

Выстрел. Чье-то тело тяжело упало рядом, а через мгновение в ноздри ударил едкий запах порохового дыма. Визг, удар, угрюмая, безжалостная возня. Придушенный рев:

– Митька, отпустиии…

Влажный удар – и тишина. Потом еще один. Еще. Капли по траве. Кто-то темный переступил через Егора и встал рядом. Он разлепил веки и попытался рассмотреть стоящего, но получилось не сразу. Слишком много дыма, слишком сильно слезятся глаза. Закашлявшись, Егор откатился в сторону и, когда все наконец смолкло, медленно, опираясь руками о ствол дерева, поднялся на ноги. Колени дрожали, сердце ходило ходуном, боль в шее угасала, но неспешно, рывками.

Дядька Никанор лежал навзничь с простреленным лбом. Ружье, из которого его убили, валялось у него на животе. Мертвые глаза равнодушно рассматривали Митьку, что качался в не ему предназначавшейся петле, слабо подергивая ногами. На лице молодого палача растягивалась гримаса боли. По синему сукну шаровар стремительно расползалось темное пятно. Внизу, в аршине от рваных сапожных подошв, еще кровоточила отрезанная голова беззубого.

На подходе к деревне Егор вдруг испугался, что ее жители сразу раскусят его. Отчетливо представилось, как первый же встречный, кто бы он ни был, укажет на него пальцем и скажет мрачно: