борьбы. Чего они хотели? Разговор с ними на эту тему не получался, они сторонились всех сотрудников станции, в том числе и Володи, а Игнатьев с Диаровым, которые перед собранием специально переговорили с Шитовым, дали довольно четкое объяснение: мол, мэнээсы рвутся к власти, хотят всех подмять под себя, сводят личные счеты. С кем? С Игнатьевым? Его как руководителя Володя считал знающим человеком, в своем деле «тумкающим». Правда, Антон Васильевич был груб, несдержан на слово, «не всегда терпим», однако это вовсе не значило, что надо было подавать «коллективку» об уходе. Внешне — по крайней мере, так казалось Шитову — дела у мэнээсов складывались удачно, особенно у Карпова и Гурышева. Один имел почти готовую диссертацию, другой был занят лабораторией, несколько месяцев бился за реактивы и оборудование, достал их наконец, прекрасно наладил дело и вдруг полез в такую кашу! «Ну ладно, — думал Шитов, — Марина Григо в нее полезла, так у нее, быть может, есть основания, она, быть может, действительно не ладит с Игнатьевым и сводит с ним какие-то личные счеты. А Гурышев? Кроме как потерять, он ничего в этой драке не приобретет, и, если он не дурак — а он не дурак! — какие такие «особые» соображения заставляют его действовать с Мариной заодно? Нет, это не борьба. Это показуха!» А коли так, коли мэнээсы решили почему-то и для чего-то всех попугать, Володя считал этот метод недостойным. Кроме того, его возмущал поход мэнээсов в райком партии, где они «положили пятно на весь коллектив», как сказал ему Диаров, и Володя поверил шефу, потому что и сам понимал: если не для «пятна», то зачем еще ходить в райком накануне собрания?

Когда председательствующий Диаров открыл прения, выразительно посмотрев при этом на Володю Шитова, Володя поднял руку и выступил первым. Начал он робко и неуверенно, стесняясь сотрудников станции, — такой явки он прежде не помнил, — неловко чувствуя себя в присутствии руководителей района, в полном составе пришедших на собрание, и глядя на удивленно-презрительные лица мэнээсов. Но потом разозлился, повысил голос, и поздно ночью Диаров даже похвалил Володю, сказав, что тот выступал с «огоньком, как и подобает комсомольскому вожаку». Когда же сел Володя Шитов на свое место, душа его вновь разорвалась на части, потому что, в сущности, он толком ни черта не знал, а в действиях мэнээсов не было ничего такого, за что их надо было бы казнить. Слушая других выступающих и чувствуя, что начинается настоящий шабаш, а первый камень бросил не кто-нибудь, а именно он, Володя уткнулся глазами в пол, чтобы не встретиться с мэнээсами взглядом. Они вели себя очень сдержанно, с большим достоинством и тоже «брали слово». Диаров часто их перебивал, требуя, чтобы они говорили «по существу», а «существом» он считал их дезертирство и коллективный уход с работы, однако они спокойно и настойчиво продолжали говорить о порядках на станции, о стиле руководства, о судьбе науки.

Начали в пять, кончили в одиннадцать вечера. Выступили все, кто присутствовал, кроме одного человека, которым был секретарь райкома комсомола Боря Корнилов: он неподвижно сидел в первом ряду, что-то писал в своем маленьком самодельном блокноте, вырезанном из обычной тетради, может быть даже хотел выступить, но передумал, так как его точку зрения выразил в короткой речи «сам Кулешов», и ни разу не поднял прекрасные глаза на мэнээсов. Вся троица была единодушно осуждена за «коллективку», им дали официальное звание «дезертиров», так и написали в окончательном решении, а когда народ стал выходить из зала, кочегар Ярыгин, за которого будто бы мэнээсы дежурили в кочегарке, когда он якобы пьяный лежал без чувств, прокричал: «Гнать их отседова в шею!» — и Диаров, наклонившись к секретарю райкома партии Кулешову, шепнул ему в самое ухо: «Глас народа».

Вот и все.

Теперь я хочу предложить читателю свидетельство очевидца, в котором содержится, ну, что ли, официальная оценка события. Рассказ председателя исполкома Евгения Мефодьевича Грушина я записал дословно.

«Как говорится, — начал Евгений Мефодьевич, — и я в курсе дела: на собрании сидел, в прениях участвовал. Но чтобы вы меня лучше поняли, начну с общих мест.

У нас на Крайнем Севере, в нашем поселке, условия жизни таковы, что газа нет, воду возим за двенадцать километров, а чаще топим снег или лед, дома все деревянные, стоят с тридцатых годов, и семьдесят процентов из них в аварийном состоянии. К чему я? А вот к чему. Семь лет живу я на Севере, а только последние три года в квартире. Ехал сюда, мне, конечно, всё обещали, и даже сыну детсад. А приехал: ни квартиры, ни жене работы, ни детсада. Между прочим, перевели меня сюда сразу председателем исполкома, а район наш — это двести шестьдесят тысяч квадратных километров, Камбоджа, к примеру, всего сто восемьдесят, — чем я не король? Король-то король, а полгода со всей семьей прожил в рабочем кабинете, где у меня сидели шесть человек моего аппарата.

А нынче что? Приезжает молодой специалист и с первого дня начинает бурчать: того нет, этого… Время, скажете, другое? А это как посмотреть! Время, оно не абсолютное понятие, оно тоже зависимое: на материке — одно время, на Крайнем Севере — другое. Вот так-то. И если молодому специалисту приходится дежурить в кочегарке, зачем гнушаться такой работой? Чванство это. Зажрались, извините за выражение.

Но это еще не все. Мне Диаров перед собранием сказал, что у каждого из мэнээсов есть своя корысть, поэтому они и подняли борьбу против Игнатьева. Диарову я не поверил, а понял дело так, что молодые били на ускорение работ, желая в двадцать пять лет уже стать кандидатами, а в заторможенности обвиняли Игнатьева. Ежели так, то вина их половинная, а другую половину я отдаю Игнатьеву. В мерзлотоведении я ничего не смыслю, но знаю, что наука эта важная. Даже крохотный успех поднимает человека на щит. И это, естественно, затмевает его сознание. А когда оценка деятельности идет только по научной линии, человека тут легко проглядеть, — вот в чем вина Игнатьева и тех, кто стоит над ним.

Опять же с другой стороны: жили мэнээсы в таких условиях, которые многим другим не снятся. Чего им не хватало? У каждого — комната, лаборатория — под ногами, настоящий клад, рай, если хотите. Это же сотни диссертаций! — без скандалов: на всех хватит.

Но люди они неумелые. Стали бить Игнатьева не за то, за что надо было, и получился у них Игнатьев подлец. А вы с ним поговорите душевно, и вы поймете, что он не