— Идиотка безмозглая… весь пол мне загадила! Боже, какой ужас… посмотри, что ты натворила… у меня еще работы полно… убирайся отсюда, придурочная… а пол-то!.. Я ж его только что вымыла, а вы его снова весь изгваздали!..

Ее гнев был куда горячей и темней, чем исходившие паром горячие ягоды, и мы в ужасе попятились.

Тут вдруг девчонка в розовом сарафане решила расплакаться, и миссис Бридлав моментально умолкла и повернулась к ней.

— Ш-ш-ш, детка, тихо, тихо. Иди-ка сюда. О господи! Вы только посмотрите, в каком виде у нее платьице! Ну, ничего, не плачь. Полли сейчас тебя переоденет. — Она подошла к раковине, включила воду, намочила чистое кухонное полотенце и стала вытирать девочку. Одновременно она не забывала через плечо плеваться в нас злобными словами, точно кусками гнилого яблока: — Быстро забирайте корзину с бельем и вон отсюда! Немедленно вон! Теперь мне все снова мыть и в порядок приводить придется!

Пикола подхватила тяжеленную корзину, полную мокрого белья, и мы торопливо отступили к двери. И пока Пикола пристраивала корзину на тележку, из окон кухни до нас все время доносилось воркование миссис Бридлав, пытавшейся успокоить ревущую светловолосую девочку в розовом сарафане.

— Кто они, Полли?

— Да никто! Ты о них даже не думай, деточка.

— Буду, буду думать! Говори, Полли, кто они такие.

— Тихо, деточка, тихо, не надо так волноваться, — ласково приговаривала миссис Бридлав, и мед ее слов сливался с золотистыми красками заката, горевшего над озером.

ВОТЕЕМАТЬОНАОЧЕНЬМИЛАЯМАМАТЫ ПОМОЛИШЬСЯВМЕСТЕСДЖЕЙНМАТЬ СМЕЕТСЯСМЕЕТСЯМАТЬСМЕЕТСЯСМЕЕТ…

Проще всего было извлечь какую-нибудь выгоду из искалеченной ноги. Именно так она и поступила. Но для того, чтобы понять, как на самом деле умирают мечты, никогда не следуйте объяснениям мечтателя. Столь чудесное начало, возможно, привело ее к тому, что в одном из ее передних зубов возник кариес. Впрочем, сама она всегда предпочитала во всех своих удачах и неудачах винить исключительно искалеченную ногу.

Хоть она и была девятой из одиннадцати детей, а семья их проживала на одном из жутких холмов цвета красной алабамской глины в семи милях от ближайшего шоссе, лишь полнейшее равнодушие, с которым в семье отнеслись к тому, что ржавый гвоздь насквозь пронзил девочке ногу на втором году ее жизни, спасло Паулину Уильямс от полного забвения. Когда гнойная рана зажила, девочка осталась с изуродованной, как бы лишенной подъема стопой и была вынуждена не то что прихрамывать, а как бы пришлепывать при ходьбе — во всяком случае, это была не та хромота, в результате которой у нее вскоре развилось бы искривление позвоночника; просто она на каждом шагу приподнимала больную ногу так, словно вытаскивала ее из небольшого болотца, угрожавшего, впрочем, намертво ее засосать. Хоть деформация стопы и оказалась относительно небольшой, она помогла Паулине понять многие из тех вещей, которые в иных обстоятельствах на всю жизнь остались бы недоступными ее пониманию. Почему, например, только у нее одной из всех детей в семье не было прозвища; почему никто не шутил и не высмеивал некоторые ее действительно смешные или нелепые поступки; почему никто никогда ни словом не возразил ни по поводу ее капризов в еде, ни по поводу ее предпочтений — ей без разговоров оставляли любимые крылышко или шейку цыпленка, а горошек для нее готовили в отдельной кастрюльке без риса, потому что рис она не любила; почему ее никто никогда не дразнил; почему она нигде не чувствовала себя дома, как не чувствовала и того, что какое-то место является ей родным. Она всегда считала себя особенной и никчемной и вину за это возлагала на свою изуродованную стопу. С раннего детства во многих отношениях ограниченная неким коконом семейной заботы, она культивировала собственные тихие удовольствия и пристрастия. Больше всего ей нравилось наводить порядок, все прибирать, выстраивать по ранжиру — банки на полках в кладовой, персиковые косточки на ступеньках крыльца, палочки, камушки и листики на земле — и в семье к этому относились весьма благосклонно. Если же кто-то случайно нарушал выстроенный ею ряд, то всегда наклонялся и подавал выпавший предмет, и она никогда не сердилась, ибо всякое нарушение порядка давало ей возможность вновь этот порядок должным образом восстановить. Какое бы великое — в пределах допустимости, конечно — множество предметов ни оказывалось в ее распоряжении, она их тут же начинала организовывать, раскладывая и расставляя в соответствии с размером, формой или оттенками цвета. Так, например, у нее никогда не смогли бы оказаться в одном ряду сосновая игла и листок хлопкового дерева; она ни за что не поставила бы рядом банку с консервированными помидорами и банку с зеленой фасолью. Все четыре года обучения в школе она пребывала во власти чисел, а вот буквы, слова и предложения наводили на нее скуку. К сожалению, краски и цветные карандаши как-то прошли мимо нее — она сама была в этом виновата, но тогда она еще не понимала, сколь важную вещь упускает.

Перед началом Первой мировой войны семейство Уильямс, слушая рассказы возвращавшихся из других мест соседей и родственников, пришло к выводу, что, наверное, надо и им поискать лучшей доли. Постепенно, небольшими передвижками, кооперируясь с другими семьями, они — за шесть месяцев и в результате четырех довольно сложных перемещений — добрались до штата Кентукки, где были шахты и работа.

«Когда все мы на рассвете выходили из дома и до захода солнца ждали на железнодорожной станции прихода поезда, успевали сгуститься сумерки, и мимо начинали пулями пролетать июньские жуки. Иной раз их зеленовато-бронзовые крылышки высвечивали какой-то отдельный листок на дереве, и мне казалось, что я вижу вспышку таинственного зеленого огня. Я тогда в последний раз видела настоящих июньских жуков. Те, что летают здесь, это не июньские жуки. Это какие-то другие насекомые. Местные жители называют их светлячками. Там, дома, июньские жуки были совсем другие. Но те вспышки зеленого света я хорошо помню. Очень хорошо».

Когда они перебрались в Кентукки, то стали жить в самом настоящем городе — по десять-пятнадцать домов на улице, и в каждом доме вода насосом подавалась прямо на кухню. Ада и Фаулер Уильямс подыскали для своей семьи пятикомнатный щитовой домик. При доме имелся двор, обнесенный изгородью, некогда белой; возле изгороди мать Паулины сажала цветы, а на самом дворе они держали кур. Братья Паулины поступили на службу в армию, одна из сестер умерла, две вышли замуж — и в домике, таким образом, освободилось довольно много места, отчего оставшимся членам семьи жизнь в Кентукки стала казаться почти роскошной. Переезд, кстати, оказался Паулине весьма на руку, ибо она уже достаточно подросла и могла бросить школу. Миссис Уильямс нашла работу — мыть, убирать и готовить для одного белого священника, жившего на противоположном конце города, и Паулина, теперь старшая девочка в семье, приняла на себя заботу о доме. Она постоянно чинила пресловутую изгородь, вбивая остроконечные колышки так, чтобы они стояли вертикально, и скрепляла их кусками проволоки; собирала куриные яйца; подметала пол и готовила еду; стирала и присматривала за двумя младшими детьми — близнецами Цыпленком и Пирожком, которые еще учились в школе. И, надо сказать, она не только отлично со всем справлялась, но и получала удовольствие. После того как родители уходили на работу, а остальные члены семьи были либо в школе, либо на шахте, в доме воцарялись тишина и покой. Их домик стоял обособленно, и то, что в нем подолгу бывало так тихо, очень нравилось Паулине и придавало ей сил. В общем, она с удовольствием и почти без перерывов занималась уборкой и прочими домашними делами до двух часов дня, когда домой из школы возвращались близнецы.