опять проявиться в других местах. Руки, грудь, живот, шея и отдельные части спины окунались когда-то в купель смерти, что и обеспечило их неуязвимость и несгибаемую мощь. Смертельным, конечно, было бы полное погружение в эту купель; ну а так, в обмен на частичную потерю осязания, приобрел дерзнувший на подобные водные процедуры невидимый эквивалент доспехов – нагрудных, спинных, рукавиц – из крепчайшей стали. И в самом деле был он из отборнейших убийц ужасной богини.

– Кто еще знает об этом человеке? – спросил Будда.

– Послушник Симха, – отвечал монах, – который помог мне принести его сюда.

– А он видел, – показал глазами Татхагата на малиновый шнурок, – это?

Монах кивнул.

– Тогда сходи за ним. Пусть не откладывая явится сюда. И никому ничего не рассказывай, можешь только упоминать, что один из пилигримов заболел и мы его здесь подлечиваем. Я беру на себя уход за ним и сам буду его лечить.

– Слушаю, Победоносный.

И монах спешно покинул павильон.

Татхагата уселся рядом с матрасом и погрузился в ожидание.

Прошло два дня, прежде чем на убыль пошла лихорадка и рассудок вернулся в эти темные глаза. Но на протяжении этих двух дней всякий, чей путь лежал мимо павильона, мог услышать голос Просветленного, монотонно бубнившего над своим спящим пациентом, словно бы обращаясь к нему. Изредка и тот бормотал что-то бессвязное, громко говорил вдруг что-то, как всегда бывает в лихорадочном бреду.

На второй день больной вдруг открыл глаза и уставился вверх. Затем он нахмурился и повернул голову.

– Доброе утро, Рилд, – сказал Татхагата.

– Ты кто? – спросил тот неожиданно глубоким баритоном.

– Тот, кто учит Пути Освобождения, – был ответ.

– Будда?

– Так меня звали.

– Татхагата?

– И это имя давали мне.

Больной попытался приподняться и повалился назад. По-прежнему совершенно безмятежным было выражение его глаз.

– Откуда ты знаешь мое имя? – спросил он наконец.

– В бреду ты много разговаривал.

– Да, я был очень болен и, без сомнения, бредил. Я простудился в этом окаянном болоте.

Татхагата улыбнулся:

– Один из недостатков путешествия в одиночку: некому помочь тебе в беде.

– Ты прав, – согласился Рилд, и веки его вновь сомкнулись; он задышал глубоко и ровно.

Татхагата остался в позе лотоса, ожидая…

…Когда Рилд очнулся в следующий раз, был вечер.

– Пить, – сказал он.

Татхагата дал ему воды.

– Ты голоден? – спросил он.

– Нет, мне, моему желудку, пока не до этого.

Он поднялся на локтях и уставился на своего попечителя. Затем повалился обратно на матрас.

– Это как раз ты, – заявил он.

– Да, – откликнулся Татхагата.

– Что ты собираешься делать?

– Накормить тебя, когда ты скажешь, что голоден.

– Я имею в виду после этого.

– Присмотреть за тем, как ты спишь, дабы ты опять не впал в бред.

– Я не о том.

– Я знаю.

– После того как я поем, отдохну, вновь обрету свои силы – что тогда?

Татхагата улыбнулся и вытащил откуда-то из-под своей одежды шелковый шнурок.

– Ничего, – промолвил он, – совсем ничего. – И он, изящно перекинув шнурок Рилду через плечо, отвел руку.

Тот тряхнул головой и откинулся назад. Поднял руку и пробежал пальцами вдоль шнурка. Обвил им пальцы, затем запястье. Погладил его.

– Он священен, – сказал он чуть позже.

– Похоже…

– Ты знаешь, для чего он служит и какова его цель?

– Конечно.

– Почему же тогда ты не собираешься ничего делать?

– Мне нет надобности что-то делать или действовать. Все приходит ко мне. Если что-то должно быть сделано, сделать это предстоит тебе.

– Не понимаю.

– Я знаю и это.

Человек глядел в тень у себя над головой.

– Я бы попробовал поесть, – заявил он.

Татхагата дал ему бульон и хлеб, и он съел их аккуратно, чтобы его не вырвало, и его не вырвало. Тогда он выпил еще немного воды и, тяжело дыша, улегся обратно на матрас.

– Ты оскорбил Небеса, – заявил он.

– Мне ли этого не знать.

– И ты умалил славу богини, чье верховенство никогда не ставилось здесь под сомнение.

– Я знаю.

– Но я обязан тебе своей жизнью, я ел твой хлеб…

Ответом ему было молчание.

– Из-за этого должен я нарушить самую святую клятву, – заключил Рилд. – Я не могу убить тебя, Татхагата.

– Выходит, я обязан своей жизнью тому факту, что ты обязан мне своей. Давай считать, что в смысле жизненных долгов мы квиты.

Рилд хмыкнул.

– Да будет так, – сказал он.

– И что же ты будешь делать теперь, когда ты отказался от своего призвания?

– Не знаю. Слишком велик мой грех, чтобы мне было дозволено вернуться. Теперь уже и я оскорбил Небеса, и богиня отвернет свой лик от моих молитв.

– Коли все так случилось, оставайся здесь. По крайней мере, тут тебе будет с кем поговорить как проклятому с проклятым.

– Отлично, – согласился Рилд. – Мне не остается ничего другого.

Он вновь заснул, и Будда улыбнулся.

В следующие дни, пока неспешно разворачивался праздник, Просветленный проповедовал перед толпой пришедших в пурпурную рощу. Он говорил о единстве всех вещей, великих и малых, о законах причинности, о становлении и умирании, об иллюзии мира, об искорке атмана, о пути спасения через самоотречение и единение с целым; он говорил о реализации и просветлении, о бессмысленности брахманических ритуалов, сравнивая их формы с сосудами, из которых вылито все содержимое. Многие слушали, немногие слышали, а кое-кто оставался в пурпурной роще, чтобы принять шафрановую рясу и встать на путь поиска истины.

И всякий раз, когда он проповедовал, Рилд садился поблизости, облаченный в свое черное одеяние, перетянутое кожаными ремнями, не сводя странных темных глаз с Просветленного.

Через две недели после своего выздоровления подошел Рилд к учителю, когда тот прогуливался по роще, погрузившись в глубокие размышления. Он пристроился на шаг позади него и через некоторое время заговорил:

– Просветленный, я слушал твое учение, и слушал его с тщанием. Много я думал над твоими словами.

Учитель кивнул.

– Я всегда был верующим, – продолжал Рилд, – иначе я не был бы избран на тот пост, который не так давно занимал. С тех пор как невозможным стало для меня выполнить свое предназначение, я почувствовал огромную пустоту. Я подвел свою богиню, и жизнь потеряла для меня всякий смысл.

Учитель молча слушал.

– Но я услышал твои слова, – сказал Рилд, – и они наполнили меня какой-то радостью. Они показали мне другой путь к спасению, и он, как я чувствую, превосходит тот путь, которому я следовал доселе.

Будда всматривался в его лицо, слушая эти слова.

– Твой путь отречения – строгий путь. И он – правильный. Он соответствует моим надобностям. И вот я прошу дозволения вступить в твою