Внутренний голос говорит, что с моей стороны так мучить тебя эгоистично, некрасиво и вообще на меня не похоже. Но второй внутренний голос (тот, что уверен: девушке не зазорно жалеть саму себя), второй внутренний голос возражает: «Не волнуйся о Майке. Он справится с горем, хотя бы и протяженным во времени. Он крутой коп. Он никогда не унывает, он гнется, но не ломается. Вот он какой. Пиши, раз тебе от этого легче, и не заморачивайся».

Я только что перестала писать, нажала «Печатать» и прочла написанное. Что за чушь! Хочется порвать листок – еще сильнее хочется, чем оторвать от руки капельницу. Вот так со мной всегда – именно на этой стадии я рвала предыдущие письма. Но я знаю: если поддамся своим чувствам, то вернусь к отметке «ноль». День же, когда я не смогу больше писать, недалек, и что у меня (у тебя) тогда останется? Ни-че-го. Прошлой ночью я задавалась вопросом, не возненавидишь ли ты меня за такие письма. И пришла к выводу, что тебе будет приятнее делить со мной мои мрачные мысли и боль, чем делить со мной пустоту. Надеюсь, я не ошибаюсь.

С чего же начать? Во-первых – и в-главных, – прости меня за то, что я не родила тебе ребенка. Знаю, ты другие слова хочешь услышать, так что не стану развивать эту тему. Впрочем, есть у меня одна мысль, почти позитивная: возможно, Господь не желал, чтобы у нас с тобой был ребенок. Конечно, у тебя не останется осязаемой, одушевленной частички твоей Джоанн, которая (частичка) будет любить тебя больше всех на свете. С другой стороны, в мире будет меньше одним несчастным ребенком, рано оставшимся без матери. Если бы родился маленький Брэд, его навязчивой идеей стала бы безвременно почившая мама… Боже, до какой слюнявой чепухи я опустилась! Можешь порвать эту страницу, разрешаю.

А помнишь, как мы познакомились? Я тогда, наверное, страниц сто дневника исписала. Я писала о невероятном происшествии в кафе. Я писала о бедном мистере Флоресе, потому что знала: больше никто ни словом не упомянет об очередном наркомане, убитом во время очередного ограбления. А еще я писала о доблестном полицейском из убойного отдела, который сначала взял у меня показания, а потом купил мне кофе, потому что мой кофе во время перестрелки разлился мне на юбку.

Тот дневник я сожгла несколько недель назад. Да, я бы хотела, чтобы ты прочел некоторые выдержки из него, но только некоторые. Потому что почти все записи исходили глухим отчаянием. Бесплодие сделалось моей навязчивой идеей, и слишком часто я прибегала к дневнику, пытаясь облегчить душевную боль. Не желаю, чтобы после моей смерти ты принял на себя все мои страхи и весь мой гнев. Однако страничку, где зафиксирован наш с тобой первый разговор, я сохранила. Вот он, разговор. Слово в слово.

В письмо была вклеена рукописная страничка из дневника Джоанн. Синие чернила. Бумага цвета слоновой кости. Знакомый почерк. Я знал: если начну читать вслух, расплачусь. Я начал читать. Вслух.

И тогда он сказал:

– Позвольте купить вам кофе.

А я сказала:

– Учитывая, что произошло, мне должны предложить вторую чашку кофе бесплатно.

А он сказал:

– Вообще-то я имел в виду в другой раз. Если же кофе с вас достаточно, после сегодняшнего-то, могу предложить коктейль.

У меня душа запела, но я хотела произвести впечатление девушки, не страдающей от недостатка кавалеров, и сказала:

– Вы меня приглашаете? А разве при исполнении это не запрещено?

А он сказал:

– Запрещено только то, что вы запрещаете.

А я сказала:

– Я никогда не ходила на свидание с полицейским.

А он напрягся, но сказал:

– С кем же вы обычно ходите на свидания?

А я сказала:

– По большей части с придурками.

И тогда он улыбнулся от уха до уха и сказал:

– Ладно, стану придурком, если это поможет мне попасть в ваш список.

У меня сердце чуть не выскакивало, но, конечно, не из-за стрельбы.

– В этом нет необходимости. Я уже давно подумывала о расширении контингента.

В пятницу мы вместе ужинаем. На третьем свидании мы займемся сексом, а потом поженимся. Благодарю Тебя, Боже. Когда я подъехала к кафе, часы на панели приборов показывали без четырех пять. Я сразу поняла: случится что-то хорошее, но Ты, Господи, доложу я Тебе, заставил меня поволноваться, в мудрости своей обеспечив перестрелку.

Я ничего не видел из-за слез. Дальше мне сегодня не прочитать. Я уронил письмо и выключил ночник, лег на живот и вытянул ногу на территорию Джоанн. Простыня была хрустящая и холодная. Правая сторона кровати пустовала, но я чувствовал присутствие Джоанн. Я уткнулся лицом в прохладное местечко на подушке и прошептал:

– Спокойной ночи, родная. Я люблю тебя.

И в который раз в ушах зазвучала наша с Джоанн песня:

И всему конец приходит, только вертятся колеса.

Я бы помер хоть сегодня, да чуток боюсь Безносой.

Эй, старушка Миссисипи,

Долго ль плыть нам, долго ль плыть нам?

В этот момент внутренний голос шепнул: «Трантанелла. Дайанина фамилия – Трантанелла».

У меня было чувство, знакомое каждому, кто целый день тщился вспомнить элементарное слово. Улыбка, кривая, нехорошая улыбка, ткнулась в мою сырую подушку. Точно так же я усмехаюсь, если знаю ответ в шоу «Кто хочет стать миллионером?».

Я начал было благодарить внутренний голос за подсказку, и тут до меня дошло. Голос-то был не тот, что обычно, – не писклявый, не занудный, не уверенный в собственной непогрешимости. Нет, он был подозрительно вежливый, подозрительно бескорыстный. Совсем, совсем другой голос. Нежный. Теплый. Любящий.

Джоанн прислала весточку.

На следующее утро я ждал Терри и Мюллера, опершись пятой точкой о крыло своей «акуры» и прихлебывая вчерашний кофе из термоса Джима. С одной стороны на термосе красовался логотип профсоюза водителей грузовиков, с другой – переводная картинка с изображением фуры, однако я пребывал в счастливой уверенности, что мой серый костюм и черные классические туфли никому не позволят принять меня за дальнобойщика.

Мюллер, несмотря на то что родился и вырос в крупном городе Портленде, штат Орегон, на вид – типичный паренек с фермы, а точнее, из рекламы деревенского молока. Голубые глаза, соломенные, что по цвету, что по фактуре, волосы – так и видишь Мюллера на фоне тучного стада, в то время как на самом деле фоном ему служат серые стены полицейского участка. Росту в Мюллере шесть футов, как во взрослом мужчине, но лицо у него безволосое, словно младенческая попка. Ему тридцать, однако он легко сойдет за семнадцатилетнего – вот почему, хотя Мюллер числится в отделе по раскрытию преступлений, связанных с компьютерными технологиями, его нередко привлекают для работы под прикрытием в старших классах лос-анджелесских школ.