Опираясь на парапет, он пролистнул программу, отпечатанную на двух языках: английском и банановом. Английский Ливанов знал прилично, однако не стал искать легких путей и следующие несколько минут веселился от души, пробиваясь сквозь дебри в целом понятного, но забавного до невозможности бананового наречия. Надо будет попробовать, как читается на нем «Валентинка»; это экстремальное удовольствие он решил оставить на потом. Кстати, завтрак по программе начинался с половины десятого. Какого, спрашивается, они здесь так долго дрыхнут?!

Возмущение проявилось в неловком жесте, вследствие которого брошюра соскользнула с парапета и полетела вниз и вбок, беспорядочно взмахивая страницами, словно подбитая тропическая птица. Ливанов даже перегнулся следом. Внезапно исчезнувший из поля зрения печатный текст — при всей своей бессодержательности и кретинизме — оставил по себе странную, сосущую пустоту. А вернее, перестал ее маскировать.

Какого было подскакивать так рано?! — раздраженно думал Ливанов, возвращаясь в комнату, навстречу с готовностью зашелестевшему над головой кондишену. Идиотская привычка, приросшая к жизни еще тогда, когда из нее приходилось с трудом выкраивать час-другой для настоящей работы. Но теперь времена изменились, ты живешь в стране, где у человека твоего таланта и масштаба по определению полно всего, в том числе и времени. Ты можешь позволить себе распоряжаться им как угодно. Мог бы выспаться, черт побери!..

Оказывается, за то время, что он был на балконе, кровать застелили. Шпионский профессионализм горничной Ливанова потряс и раздосадовал: если б удалось ее подловить, возможно, сейчас уже было бы чем с пользой заполнить время до завтрака. Если, конечно, она умеет не только ловко обращаться с постелью, но и хотя бы чуть-чуть разговаривать: просто так, совсем без интеллектуального общения, Ливанов никогда не мог. В отеле подобного класса логично надеяться; правда, у банановых ничего не бывает логично.

Он вышел в другую комнату, немного поменьше метражом, полную стеклянно-металлической офисной мебели причудливого дизайна. На письменном столе у окна Ливанов с трудом углядел ноутбук, сквозь прозрачный корпус которого просвечивали цветные внутренности: у нас такое было на писке моды лет пять-шесть назад, а банановые, как обычно, догоняют и донашивают с опозданием. Рухнул на треугольный табурет, откинул крышку ноутбука и нырнул в спасительный омут сети.

Пустота заполнилась, время выстроилось по струнке, упорядоченное таймером, поплывшие было необходимые элементы писательского бытия точно и четко легли на место, как пальцы на клавиатуру и ладонь на округлость мышки. Ливанов давно отследил этот жизненный фокус, столь же простой и нелепый, сколь безотказный и действенный. Вся штука в том, что человек, бездумно шарящийся в интернете, внешне — а по естественной цепочке и внутренне — весьма напоминает человека за работой. Правильная форма, картинка дает иллюзию правильного содержания. Ну что ж, хотя бы так.

За время ливановского отсутствия в он-лайне его имя основательно потрепали на форумах и блогах в разных контекстах, причем в основном хвалили и цитировали — приятно, однако не добавляет драйву. Наконец, он набрел на долгожданное, хоть и не блещущее ни оригинальностью, ни остроумием (исписался, продался, самодовольная скотина: девяносто процентов всех сетевых наездов к этому и сводились, лишь изредка ему инкриминировали что-то еще) — и азартно ринулся в виртуальный бой.

В ожидании ответного выпада зашел в почту, с полсотни теоретически потерявших актуальность писем удалил не глядя, а десяток последних прочел и на некоторые — Катеньке, Соне и редактору «Главлюдей» — даже ответил. За это время упало еще одно письмо, от Виталика Мальцева: в сложноподчиненных предложениях с безукоризненной пунктуацией мальчик просил разрешения проанонсировать в ливановском ЖЖ-сообществе новую поэтическую трилогию «Глобальное потепление». Скорость проникновения мифа в реальность Ливанова порядком позабавила. Пожалуй, стоило наподдать ему дополнительного ускорения.

Порхая по параллельным жизненным дорожкам, он одновременно ставил на место зарвавшихся (и по ходу зарывавшихся все сильнее) хамов и отстукивал прямо в окне Виталикова письма ритмичные рифмованные строчки, как всегда изумляясь легкости, с которой материализуется все необязательное, невсамделишное, никому по большому счету не нужное. Перечитал и усмехнулся: надо же, а на вид совсем как настоящее. Где-то потому он, уже не вспомнить сколько лет назад, и бросил, словно курить, писать стихи.

Отправил. Вернулся в скандальный тред: так называемые оппоненты скатились до настолько бездарной ругани, что стало неинтересно.

Впрочем, уже подошло время завтрака. Ливанов закрыл ноутбук, сбросил халат и натянул майку с логотипом и кондишеном. Утро определенно удалось.

* * *

— Хорошо, милая девушка. Договорились. Буду рад личной встрече. Надо записать, — сказал Ливанов, пряча мобилку и вытаскивая искусственный интеллект. — Видишь, Герштейн, до чего они меня любят. Пригласили в какой-то прямой эфир, и я пойду. Обожаю банановые эфиры.

— На когда? — заволновался Юрка Рибер.

— На послезавтра. Ты лопай давай, все оплачено. А потом поднимемся в номер, и я дам тебе денег. Тебя же местная валюта устроит, надеюсь? Так вот. На самом деле они тут, конечно, ни фига не прямые: при банановой технике, действующей и злодействующей, прямой эфир в принципе невозможен. Но фишка в том, что ты все равно можешь нести любую пургу, мочить как угодно их так называемую страну — и они все оставят, не вырежут ни слова. Собственно, этого они от меня, наверное, и ждут. Чем хуже, тем лучше — главный принцип банановой журналистики. Красота! Вот признайся, Юрка, хотел бы тут работать?

— Дима, — мрачно выговорил жующий Рибер, — послезавтра мы должны быть на побережье.

— Слушай, но я же сказал, что дам тебе бабла. Прямо сейчас дам, не веришь?

Рибер хотел возразить, но поперхнулся и закашлялся, согнулся вдвое, сгреб с подставки в ладонь все торчавшие там салфетки с логотипом. Подкатила милая барышня с тележкой и фартушком, украшенным той же, порядком осточертевшей блямбой, восполнила салфеточный запас, убрала грязные тарелки и принялась расставлять вторую перемену блюд, на вид более чем, — по мнению Ливанова, весь остальной мир вполне мог заткнуться и подождать. Впрочем, неисправимый Герштейн все равно заговорил:

— Ты где-то прав, Дима, в банановой журналистике, как и в банановой жизни вообще, есть свои преимущества. И все же, если б Юра, как ты ему предлагаешь, остался тут работать, это означало бы, что он неудачник. — Герштейн взялся за еду, но не умолк. — Наши неудачники прекрасно приживаются здесь, потому что легко попадают в резонанс: теоретически им может и повезти, а ничего больше тут и не нужно. У банановых единственным фактором, определяющим жизненный успех или поражение, является удача-неудача, других у них просто нет. Банановый гражданин не может надеяться, скажем, на государство, на власть, даже на объективные экономические законы или смену времен года. Только на себя, однако этого крайне мало. Вот и выходит: на себя и на удачу. Банановая республика — страна леди и джентльменов удачи, господа! Тогда как в этой стране…