— А я думал, у вас и в посольстве хватает разговоров.

— Вчера вечером… если б я приехала к вам в отель, все было бы хорошо?

— Слава богу, что не приехали, — сказал я. — Там и без того было много неприятностей.

— Каких?

— Не надо сейчас об этом.

И опять, чтобы как-то замаскировать отсутствие всяких чувств, я повел себя неуклюже. Я рывком пересадил ее из-за руля к себе на колени, и, задев ногой о радиоприемник, она вскрикнула.

— Простите.

— Ничего, не больно.

Она села поудобнее, она прижалась губами к моей шее, но я все еще ничего не чувствовал, ничего во мне не шевельнулось, и я подумал, долго ли можно терпеть такое разочарование, если она действительно разочарована. Потом она ушла из моих мыслей. Снова была полуденная жара, и я стучал в дверь бывшей комнаты моей матери, и мне никто не отзывался оттуда. А я все стучал, стучал, думая, что Марсель спит, пьяный.

— Расскажите, что там у вас случилось, — попросила она.

И я вдруг заговорил. Я рассказал ей, как сначала забеспокоился коридорный, а потом Жозеф и как, не дождавшись ответа на свой стук, я отпер дверь отмычкой и она оказалась запертой изнутри на засов. Пришлось сломать перегородку между двумя балконами и перелезть с одного на другой — гостей, к счастью, в отеле не было, все уехали купаться на рифы.

Марсель висел на люстре, в петле из собственного пояса. Он был, видимо, тверд в своем решении, так как ему стоило только чуть раскачнуться, чтобы достать ногами край золоченого порожка у широкой кровати моей матери. Ром был весь выпит, лишь во второй бутылке было немного на донышке, а в конверт, адресованный мне, он вложил то, что у него осталось от трехсот долларов.

— Теперь вы можете себе представить, — сказал я, — сколько у меня было хлопот весь день. Полиция… да и гости. Американский профессор держался прилично, но одна супружеская чета, англичане, заявила, что они сообщат об этом своему агенту из туристского бюро. По-видимому, самоубийство переносит отель в низшую категорию. Я начинаю под недобрым знаком.

— Какой ужас! — сказала она.

— Я его почти не знал, и мне до него нет никакого дела, и тем не менее это ужасно. Придется, должно быть, освящать комнату — призвать священника или хунгана. Не знаю кого. И люстру надо разбить. Этого требует прислуга.

Я разговорился, и мне стало легче, а вместе со словами пришло желание. Мои губы касались ее затылка. Она задрожала всем телом, и ее взметнувшаяся рука, как назло, нажала на кнопку клаксона. Он выл и выл, точно подраненный зверь или судно, затерявшееся в тумане, до тех пор, пока дрожь в ней не утихла.

Мы сидели молча в той же неудобной позе, словно части какого-то аппарата, не пригнанные механиком. Теперь самое время было проститься и уехать: чем дольше мы оставались здесь, тем больше требований друг к другу могло уготовить нам будущее. В молчании зарождается доверие, растет чувство покоя. Я вдруг осознал, что заснул на короткий миг, проснулся и увидел, что она тоже спит. Разделенный сон — это лишние узы. Я посмотрел на часы. До двенадцати было далеко. Подъемные краны скрипели над торговыми судами, и грузчики длинной вереницей шли от пристани к складу, согнувшись под мешками, точно монахи в капюшонах. У меня затекла нога. Я двинулся и разбудил Марту.

Она высвободилась из моих рук и резко проговорила:

— Который час?

— Без двадцати двенадцать.

— Мне приснилось, будто машина испортилась и уже час ночи.

Я почувствовал, что меня поставили на отведенное мне место — между десятью и часом. Страшно было думать, как быстро занимается ревность — я знал эту женщину только сутки и уже негодовал, что кто-то еще имеет на нее права.

— Что с вами? — спросила она.

— Я думаю, когда мы теперь увидимся.

— Завтра. В то же самое время. Здесь. Чем плохо место? Только смотрите, чтобы таксист был другой.

— Постель у нас не идеальная.

— Мы сядем сзади. Там будет хорошо, — сказала она с удручившей меня деловитостью.

Вот так и начался наш роман, и так он и продолжался с небольшими изменениями: например, через год она сменила «пежо» на новую модель. Кое-когда нам выпадала возможность обойтись без машины — правительство как-то вызвало ее мужа с докладом; однажды при содействии ее приятельницы мы провели два дня в Кап-Аитьене, но потом приятельница уехала на родину. Мне часто казалось, что мы с ней не столько любовники, сколько заговорщики, связанные соучастием в каком-то преступлении. И, подобно заговорщикам, мы все время чувствовали, что за нами следят сыщики. Одним из них был ее ребенок.

Я пошел на прием в посольство. Не приглашать меня причин не было, так как за полгода со дня нашего знакомства я стал полноправным членом местной иностранной колонии. Мой отель имел скромный успех, хотя скромностью я не довольствовался и все еще мечтал о первоклассном поваре. С послом мы встретились впервые, когда он привез как-то в отель с дипломатического приема одного из моих гостей — своего соотечественника. Он принял и похвалил поданный ему пунш — творение Жозефа, и тень его длинной сигары ненадолго протянулась по веранде «Трианона» эдаким указующим перстом. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы человек так часто употреблял притяжательные местоимения «мое, мой»: «Нельзя ли дать моему шоферу выпить что-нибудь?», «Вот мои сигары — курите, пожалуйста». Мы заговорили о предстоящих выборах. «Мое мнение таково, что победит доктор. Его поддерживает Америка. Мои источники информации надежны». Он пригласил меня: «Приходите на мой ближайший прием».

Почему он вызывал во мне такую неприязнь? Я не был влюблен в его жену. Я с ней сошелся, только и всего. Так, по крайней мере, мне казалось в то время. Может быть, неприязнь возникла потому, что, узнав из нашего разговора о моем пребывании в коллеже Явления Приснодевы, он нашел между нами что-то общее?

— Я учился в коллеже святого Игнациуса… — То ли в Парагвае, то ли в Уругвае — да какое мне дело где!

Позднее я узнал, что прием, на который меня во благовремении пригласили, шел у них по второму разряду; первый — с подачей черной икры — был чисто дипломатического порядка: послы, министры, первые секретари; а третьеразрядные носили чисто «служебный» характер. Быть званым на прием второго разряда считалось лестным, потому что на них бывало якобы «забавно». В эти дни приглашали богатых гаитян с женами редкостной прелести. Для них еще не пришло время бежать из страны или сидеть ночами взаперти по