Однако радоваться было рано. Что-то насторожило Михаила. «Максима» не слышно!

Михаил повернул голову. Пулеметчик лежал, уронив голову на рукоять пулемета. Пилот подполз к нему, перевернул на спину. Вот оно! Пулевое ранение в основание шеи – сразу наповал. Михаилу стало тоскливо – один ведь остался!

Пилот расстегнул шинель, вытащил из нагрудного кармана гимнастерки документы убитого и раскрыл красноармейскую книжку. Вчера вот не познакомились, а сегодня общаться было уже бессмысленно: пулеметчик после контузии не слышал ничего. Так, Светлов Дмитрий Савельевич, тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, уроженец Ленинграда… Надо запомнить.

Михаил сунул документы в свой карман. Выйдет к своим – надо будет сообщить о гибели пулеметчика. Погиб как герой, если бы все так воевали. Пусть он не останется одним из многих пропавших без вести. Солдат этого заслужил.

Пилот застегнул карман и поднял голову. Видя, что огонь с холма стих, немецкие пехотинцы двинулись вперед редкой цепью. Плотной уже не получалось – их осталось не больше десятка.

Михаил оттащил тело пулеметчика в сторону и лег за пулемет сам. Поймав в прорезь прицела силуэт, нажал гашетку и повел стволом вдоль цепи. Атакующие немцы попадали, а может, и залегли.

Михаил немного опустил ствол и длинной пулеметной очередью прошелся по фигурам, хорошо видимым на фоне заснеженной земли. Крайний в цепи солдат не выдержал – вскочил и бросился бежать. Михаил достал очередью и его.

Ствол пулемета шипел, из-под пробки пробивалась струйка пара. «Все, закипел… Охлаждение у «максима» водяное, а воды у меня нет. Да я и сам от глотка не отказался бы, – подумал Михаил.

На поле никто не шевелился.

Михаил посмотрел на последние четыре патрона в ленте и дал еще очередь. Чего уж теперь…

Над полем посвистывал ветер, и никаких других звуков – стонов, криков, обрывков человеческой речи – Михаил не слышал, как ни прислушивался. Поле, усеянное мертвыми…

Пилот посмотрел на часы. Уже двенадцать! Прошли почти сутки, как он здесь. Стало быть – выстояли, задержали немца, дали основным силам время перегруппироваться и организовать оборону. У него самого из основного оружия – лишь «ПТР» с двумя патронами, личный «ТТ» с целой обоймой и «ППД» с полным диском, который дал ему политрук.

Надо уходить. Если фашисты прорвались в других местах, то он запросто может оказаться в петле, в окружении. «ПТР» придется бросить: длиной два метра, весит много – куда с ним тащиться?

Михаил уже привычно отполз за холм, встал, отряхнул комбинезон. Выглядел он сейчас замухрышкой: комбинезон в грязи, унты – тоже. Да черт с ними – самому бы в живых остаться и к своим выйти.

Михаил прикинул направление и пошел через лес. Он инстинктивно чувствовал, что от дорог надо держаться подальше – немцы дороги любят, и потому велики шансы нарваться на неприятеля.

Шел он довольно долго – часа два, пока впереди не посветлело. Лес кончился. Михаил остановился – надо было осмотреться.

Перед ним – поле, в километре – деревенька, дым из труб идет – прямо идиллическая картинка мирной жизни. Ни фашистов, ни наших не видно.

И тут совершенно неожиданно сзади раздался щелчок взводимого курка, и молодой голос на чистейшем русском языке приказал:

– Руки вверх!

Михаил поднял руки. «Наверное, молодой красноармеец, как бы с испугу не выстрелил», – подумал он и медленно повернулся. От увиденного глаза полезли из орбит: перед ним стояла девушка лет шестнадцати в длинной не по росту шинели. Прямо перед собой обеими руками она держала «наган», ствол которого теперь смотрел Михаилу в грудь. Руки, вцепившиеся в рукоять оружия, тряслись от волнения.

Михаил перевел дыхание.

– Да свой я, русский – неужели не видишь? Опусти «наган», мне еще жить охота.

Девушка шумно выдохнула и опустила оружие.

Михаил подошел, мягко взял из ее рук «наган» и снял курок с боевого взвода. Вложив «наган» ей в кобуру, впервые пристально взглянул ей в глаза. Детское лицо в конопушках, из-под пилотки – две косички. На петлицах шинели – змея над чашей. Медичка! А сапоги-то! Такие только мужику впору носить, не иначе – сорок второго размера.

– Ты кто? – спросил девчушку Михаил.

– Младший сержант медицинской службы Сорокина. – Девушка помолчала и добавила: – Галя.

– Младший лейтенант Борисов, летчик. К своим пробираюсь, потому как сбили немцы, – в тон ей, в свою очередь, отрекомендовался Михаил.

– Вы с парашютом прыгали? – округлила глаза девчонка.

– Пришлось. Тебе сколько лет?

– Семнад… Ой, восемнадцать, – спешно поправилась она.

– Врешь, наверное. Не иначе – годик в военкомате добавила, чтобы в армию взяли.

Девчонка покраснела.

– Я медсестра, на курсы ходила! – с вызовом в голосе сказала она.

– Ну-ну, я не хотел тебя обидеть. Скажи лучше, ты немцев здесь не видела?

– Не-а, – по-детски ответила она.

– Тогда пойдем.

– Не могу я.

– Что значит – «не могу?» Я старше по званию – я тебе приказываю.

– Раненого бросить не могу – он там.

Михаил сглотнул комок в горле. Пигалица, ребенок совсем, а туда же – не могу… Не каждый взрослый скажет так, оставшись в лесу, с раненым на руках, без еды, питья и почти без шансов выжить. Немцы найдут – наизгаляются вдоволь и пристрелят.

– Веди к раненому.

Девчонка пошла в глубь леса, Михаил – за ней.

Рядом с лесной дорогой, скорее – тропинкой, стояла пушка-сорокапятка – низкая, маленькая, прозванная на фронте «Прощай, Родина!» Рядом с ней на расстеленной шинели лежал укрытый второй шинелью боец.

Михаил приподнял шинель. Поперек живота раненого шел ряд бинтов, пропитанных подсохшей кровью. Пилот знал, что ранения в живот должны оперироваться сразу, иначе – смерть.

– Давно его? – обратился он к девчушке.

– Второй день.

Заметив на поясе раненого финку в ножнах, Михаил вытянул ее.

– Ты что удумал? – кинулась к нему медсестра. Неужели подумать могла, что он раненого добить решил?

Михаил ухватил ее за рукав шинели.

– Погодь-ка.

Ловко орудуя ножом, он быстро укоротил длинные полы шинели, в которую была одета девушка. Получилось два суконных лоскута. Ими он обернул голени раненого.

– Так ему теплее будет, а тебе ловчей ходить – больно шинель у тебя длинна.

– И правда. А старшина не заругает? Все-таки казенное имущество.

Она посмотрела на себя.

– Ой, какая шинель кургузая стала! – И засмеялась.

Ну ребенок, право слово.