Он закутал меня в стеганое одеяло, крытое бело-розовым атласом, и поднес к окну. Я вскрикнула от радости и восторга, ибо перед глазами моими развернулась дивная картина.

— Нравится тебе наш край? — спросил Жак. — Если ты находишь его слишком диким, я прикажу понастроить здесь домов. Но сам я так люблю пустынные места, что нарочно купил пять или шесть маленьких ферм, разбросанных тут, чтобы убрать из этого пейзажа всякие избушки, которые, по-моему, совсем к нему не подходят. Если ты придерживаешься иного мнения, ничего нет легче, как усеять эту долину домишками и садиками, — найдется достаточно бедных семей, у которых дела будут тут процветать, да и наши тоже.

— Нет, нет! — ответила я. — Ты достаточно богат, чтобы помочь всем, кому захочешь, не противореча своим и моим вкусам. Этот дикий и романтический пейзаж мне безумно нравится! Какие тут густые, темные леса! Какое приволье, сколько зелени! Так и кажется, что здесь никто никогда не возделывал землю. А эти огромные луга похожи на саванны. Погляди, какие прихотливые излучины у этой речки. Да она во сто раз красивее, чем большая река. Пожалуйста, не будем ничего менять в любимом твоем уголке. Разве у меня могут быть вкусы, отличные от твоих? Ты думаешь, у меня есть свои собственные глаза?

Он прижал меня к своему сердцу и воскликнул:

— О, первая пора любви! Небесное блаженство! Ах, если бы всегда так было!

Мне понадобилось больше недели, чтобы ознакомиться со всеми красотами замка и его окрестностей. Это имение принадлежало матери Жака, здесь она провела свое детство, и позднее она охотнее всего жила здесь. Он с благоговейной почтительностью относится к воспоминаниям, которые рождаются у него в этих местах, он нежно благодарит меня за то, что я разделяю его чувства и не хочу никаких перемен ни в обстановке, ни в людях, окружающих его. Милый мой Жак! Каким тупым чудовищем надо быть, чтобы потребовать от него подобных жертв!

На следующий день после нашего приезда он представил мне старых слуг своей матери и других, помоложе, которые уже много лет приставлены к нему. Он рассказал мне о недугах одних, о недостатках других и просил меня проявить к ним терпение и наивозможную снисходительность, однако не доставляя себе из-за этого неприятностей.

— Будь уверена, — сказал он мне, — что я никогда не поставлю на одну доску спокойствие нашей домашней жизни и удовольствие видеть вокруг себя лица, к которым я привязан долголетней привычкой. Мне в любую минуту не трудно будет удалить их от себя, если они чем-нибудь тебе досадят, но я сделаю это так, чтобы они не оказались в нищете и не имели бы права проклинать тебя. Но мне будет куда приятнее, если их присутствие не станет раздражать тебя, если они, как и ты, почувствуют себя удовлетворенными. Ведь ты хочешь, чтобы я был доволен, Фернанда? — добавил он с ласковой улыбкой.

Я бросилась в его объятия и поклялась любить все, что он любил, покровительствовать всем, кому он покровительствует; я умоляла его всегда говорить мне, что я должна делать, так как не хочу причинить ему ни малейшего огорчения.

Если ты хочешь знать, как мы проводим время, то про себя скажу, что у меня время куда-то уходит, и я не замечаю, как дни бегут, а вот Жак всегда делает что-нибудь полезное, много занимается имением, но не поглощен им всецело. Он сумел окружить себя честными людьми и присматривает за ними, не придираясь ни к кому. Он полагает, что в основе всего должна быть справедливость; беспечность и показное великодушие ему не нравятся; он говорит, что тот, кто по своему небрежению позволил людям разорить его, лишился права и удовольствия дарить; а того, кто нашел случай украсть и воспользоваться этим к своей выгоде, надо больше пожалеть, чем если бы он разорился. Жак щедр и великодушен, сердце у него справедливое, и он считает своим долгом облегчать судьбу неимущих; но из гордости не желает оказаться жертвой обмана, к которому нередко прибегают бедняки, чтобы раздобыть кусок хлеба. Он неумолимо суров с теми, кто вздумает играть на его великодушии. Мне далеко до его умения разбираться в людях, и зачастую я поддаюсь на обман. Жак не обращает на это внимания, а если и заметит, остается верен своей системе — никогда не журить и даже не предостерегать меня. Иной раз ошибки мои огорчают меня самое — я корю себя за то, что плохо употребила драгоценное золото, которым могла бы облегчить подлинное несчастье.

Итак, у Жака свои дела, у меня свои. А когда мы бываем вместе, то музицируем или отправляемся на прогулку; Жак курит, а всякий раз, как мы присядем, рисует; я же смотрю на него, и можно сказать, что восторженное созерцание — главное мое занятие за целый день. Я живу в блаженной беспечности и даже боюсь светских развлечений, которые могут нарушить ее. Так хорошо любить и чувствовать себя любимой! Дни коротки, не исчерпать восторга и радости, которыми переполнено сердце. Зачем мне развивать свои маленькие таланты или приобретать новые? У Жака их столько, что хватит на нас обоих, и я им радуюсь, как будто сама обладаю ими. Когда меня поражает какой-нибудь красивый вид, мне гораздо приятнее увидеть его в альбоме нарисованным рукою Жака, чем моей. Я не стремлюсь сформировать и украсить чтением свой ум: Жаку нравится моя простота; он знает решительно все и, беседуя со мной, научит меня гораздо большему, чем все книги на свете. Словом, жизнь моя сложилась так, что я вполне довольна. Столько счастья вокруг меня, невозможно и желать иного, лучшего ее устройства. Жак — сущий ангел, и, пожалуйста, не вздумай, Клеманс, говорить, будто я ошибаюсь или Жак переменится, — теперь я его знаю и сумею защитить.

До свидания, милый мой друг; ты должна порадоваться моему счастью — ты ведь так тревожилась за меня! Будь теперь спокойна и поздравь меня. Почаще подавай о себе весточки и будь уверена, что я теперь всегда буду отвечать, не стану больше небрежничать. Прости — ведь надо кое-что и прощать упоению первыми днями счастья.

P. S. Я получила письмо от маменьки; она еще в Тилли и в Париж вернется только к зиме. Она спрашивает меня, довольна ли я Жаком, и так же, как ты, ужасается, зачем он держит меня в таком уединении. Я не решилась ответить ей, как тебе,