Двое надзирателей отводят меня на второй этаж тюрьмы Мэдисон-Стрит, в отсек максимальной безопасности. Лифт открывается в зоне центрального управления. Меня снова обыскивают с полным раздеванием, затем выдают зубную щетку размером с мизинец, тюбик пасты, туалетную бумагу, карандаши, ластики, гребешок и мыло. Также я получаю полотенце, одеяло, матрас и простыню.

Отсек состоит из четырех клеток, по пятнадцать камер в каждой. По центру высится будка наблюдательного пункта, сообщение с которой поддерживается через интерком. В каждой клетке за столами сидят несколько мужчин. Они играют в карты, или едят, или смотрят телевизор.

После того как мои бумаги переданы, офицер открывает дверь.

— Будешь сидеть в камере посредине, — говорит он.

Я мигом ощущаю на себе всеобщее внимание.

— Свежее мясцо, — говорит мужчина с вытатуированной на шее колючей проволокой.

— Скорее, рыбка, — говорит другой, закусывая нижнюю губу.

Я, притворившись глухим, прохожу мимо, и, войдя в камеру, складываю свои принадлежности на верхней койке. Если постараться, я могу развести руки и коснуться обеих стен одновременно. Я ложусь на матрас, тонкий, как вафля, и весь усеянный пятнами. Оставшись один, я чувствую, как весь страх, копившийся во мне во время ритуала приема, вся паника, которую я настойчиво гнал прочь и покрывал абсолютным молчанием, весь этот ужас давит мне на грудь с такой силой, что я задыхаюсь. В груди как будто грохочет гром. Я, шестидесятилетний мужчина, в тюрьме. Я самая легкая мишень.

Когда я забирал тебя, я понимал, что такой исход вполне возможен. Но риск измеряется совсем иначе, когда ты побеждаешь систему, чем когда она берет верх над тобой.

В камеру кто-то входит. Это высокий мускулистый мужчина с татуировкой в виде дьявольских рожек на голове. В руках он держит Библию.

— Ты кто такой, мать твою? — спрашивает он. — Стоит отойти в церковь — и уже подсунули не пойми кого в мою камеру. Ну и х..! — Он засовывает Библию под матрас на нижней койке, после чего выходит на площадку и зычно зовет дежурного надзирателя. — Эй, откуда здесь этот старикан?!

— Некуда было его приткнуть, Стикс. Смирись.

Мужчина с силой ударяет кулаком по стальной двери.

— Пошел вон! — приказывает он.

Я набираю в легкие побольше воздуха.

— Не пойду.

Стикс — настоящее ли это имя? — подходит ко мне вплотную.

— Крутой выискался?

Крутой, насколько я помню, это тот, кто прячет в рукаве футболки сигареты и пытается подражать Джеймсу Дину.

— Как скажешь, — говорю я. — Крутой так крутой. Будь по-твоему. И ты крутой. Все мы крутые.

Когда он, окинув меня напоследок недоверчивым взглядом, отворачивается и уходит, меня охватывает сладкая надежда. Неужели все так просто? И если я откажусь играть в их игры, то меня оставят в покое?

Хопкинс.

Моя фамилия просачивается в камеру по селекторной связи, и я подхожу к решетке взглянуть на офицера, который обращается ко мне из наблюдательного пункта по микрофону.

К тебе пришли.

Я ожидал увидеть Эрика, но вижу тебя.

Не знаю, как ты так быстро добралась до Аризоны. Не знаю, куда ты пристроила Софи на это время. Не знаю, как ты пробилась ко мне сквозь металлические стены, замки и сплошную ложь.

Ты следишь за каждым моим шагом, и поначалу мне становится неловко — оттого, что ты видишь меня в таком состоянии, в полосатом костюме заключенного, обнажившем все мои прегрешения. Поначалу мне стыдно смотреть тебе в глаза, но когда наши взгляды все же пересекаются, мне становится еще более стыдно. Ты, наверное, сама этого не знаешь, но глаза твои по-прежнему светятся надеждой. После всего, что случилось, ты все равно готова выслушать мои объяснения относительно того, почему твоя жизнь перевернулась с ног на голову. Я сам виноват, что ты настолько мне доверяешь; я не заслуживал твоего доверия, но требовал его по умолчанию.

Как объяснить, что я вынужден был лишить тебя привычной жизни ради жизни, которая принесла бы тебе счастье?

Когда ты была еще маленькой девочкой, а я считал каждую отпущенную нам минуту, я готов был подарить тебе целый мир. И я сажал тебя в свою машину и вез по пустыне, опустив стекла в окнах. Когда мы уезжали достаточно далеко, я поворачивался к тебе и спрашивал: «Куда бы ты отправилась, если бы могла попасть куда угодно?» И ты отвечала так, как и положено отвечать маленьким девочкам: «На луну. В Страну сладостей. На Лондонский мост». Я жал на педаль и кивал, словно действительно мог тебя туда отвезти. Думаю, мы оба понимали, что никогда там не окажемся, но это было неважно: главное, что мы отправлялись на поиски этих мест. Тогда для детей еще не устанавливали специальные сиденья, тогда закон еще не обязывал пристегиваться ремнями, и ты доверяла свою безопасность мне. Пользуясь твоим доверием, я должен был отвезти тебя в прекрасные края.

Ты сидишь по ту сторону стеклянной перегородки и рыдаешь. Я беру трубку в надежде, что ты последуешь моему примеру.

— Делия, солнышко, — говорю я. — Пожалуйста, не плачь.

Ты утираешь слезы краем футболки.

— Почему ты не рассказал мне правду?

Что тут ответишь? У меня нашлась тысяча причин, некоторыми из которых я еще не готов с тобою поделиться, — и едва ли буду когда-нибудь готов. Но прежде всего, потому что не понаслышке знал, каково это, когда человек, за которого ты готов отдать жизнь, вдруг смертельно тебя разочаровывает. Мне была невыносима сама мысль, что однажды ты испытаешь ко мне те чувства, которые я испытывал к твоей матери.

Ты спрашиваешь, как тебя зовут. Как зовут меня. Кем я работал. Я выдаю эти подробности, как переговорщик, идущий на все, лишь бы удержать человека от прыжка с высоты. Вот только жизнь, поставленная на кон, — это наша общая жизнь. Я пытаюсь понять что-то по твоему лицу, но ты отводишь взгляд.

По ночам я мысленно разыгрывал возможные сценарии будущего, складывая их, как оригами. В дом престарелых нагрянула полиция. Мою кредитную карточку не приняли на заправке, потому что загорелся красный флажок. На пороге нашего дома возникла Элиза. И в каждом сценарии ты крепко держишь меня за руку, ты не хочешь и не можешь позволить чему-то встать между нами…

Возможно, поэтому твой гнев застает меня врасплох. Не знаю почему, но я всегда считал, что если я тебя забрал, то мне и решать, когда тебя отпустить.

«У меня не было выбора», — говорю я, но слова трусливо подворачиваются, как хвост побитого пса.

«У тебя был выбор», — отвечаешь ты. Но острым лезвием меня вспарывают слова, которых ты не произносишь: «И ты допустил ошибку».

После того как мы сбежали, нам обоим долго снились кошмары. В моих ты, держа мать за руку, шагала с бордюра в поток мчащих прямо на тебя автомобилей. Я бросался спасти себя, но упирался в стеклянную стену. Я слышал визг тормозов и твои истошные вопли, зная, что между нами — непреодолимое препятствие.