Бог и покойники! Как по-другому все было дома! Там не говорили ни о Боге, ни о беднягах-усопших, которые в виде маленьких невзрачных фотографий стояли на папином письменном столе. Так, по крайней мере, представлялось Хуго в эти меланхолические минуты. Вообще, казалось, дома жизнь не воспринималась вполне серьезно. Всегда бережно сохраняемый налет несерьезности окрашивал все в приятные и красивые тона. Так было, к примеру, с тем, что люди называют смертью. Хуго знал, но не верил, что однажды должен умереть. Так же не верил он в будущую смерть родителей. Смерть не соответствовала его белой комнате, папиной галерее, маминому ателье и ее туалетам. На улицах часто можно было видеть похоронные процессии. Огромные траурные экипажи, неуклюже покачивающиеся, сверкающие черным от отвратительного лака, украшенные башенками, завитками, коронами, кистями и увешанные драпировками, — образ ужаса и мерзости! Как серебристая фольга, мерцала противная краска гроба среди тяжелых венков. И сами эти венки, противоестественно переплетенная проволокой зелень, — унижение для астр и хризантем, что прятались в тесном сплетении ржавчины и мха. Смерть была весьма и весьма неэлегантна. Смерть выглядела как старинный немецкий сервант в комнате фрау Тапперт: Хуго и ему подобные едва обращали на него внимание. Прежде чем умереть, нужно ведь заболеть. Болезням, однако, противостояли доктора и всевозможные облицованные белым кафелем и никелированные атрибуты гигиены. Если хорошенько подумать, болезнь, какой ее знал Хуго, не имела ничего общего со смертью. Ему нравилось состояние жара, когда можно так упоительно грезить. Ему вспомнились сейчас иллюстрированные издания классиков, которые у него имелись. Да, там изображались война, поединки, убийства, смерть. Однако этот вид пленительной смерти относился к той же главе, что и «любовь и любовные страдания». Это было и этого не было. Проливаешь слезы умиления над прекрасным, блаженно потягиваясь в постели, читая и выздоравливая. Здесь же, в этой комнате и в этой жизни, было все, что было.

А Эрна? Ее место здесь. Она стала значительнее в этой комнате, под властью Бога и семейных покойников. Она была дочерью женщины, которая складывала руки на животе.

Как же случилось, что дочка этой старой женщины всегда носила хорошие изящные платья, что она даже больше нравилась Хуго, чем мама, чьей красотой все восхищались? Старуха шаркала войлочными туфлями. Эрна же — Хуго с удовлетворением заметил это с первых дней знакомства, — чрезвычайно заботилась о своей красивой обуви. Для Хуго красивая женская обувь была высшим проявлением всего самого восхитительного и напоминала ему о чем-то близком. Эрна свои туфли — пять пар — крепко натягивала на колодки и ставила открытыми на низкую полку этажерки. Хуго никогда не проходил мимо, не погладив их. И все же, несмотря на элегантную обувь, Эрна принадлежала не ему, не его светлой комнате, а этой, темной. Очевидно, она была предана тягостной серьезности этого дома, который не позволял с собой шутить. Внутренним взором Хуго внезапно увидел блестящего Целника и подумал о грязной реке, в водоворотах которой могла погибнуть Эрна.

Прежде чем скрыться с дочерью в кухне, фрау Тапперт еще раз вошла со смущенным видом в комнату и спросила мальчика, жеманясь:

— Господин Хуго, вы не голодны? Можно вас чем-нибудь угостить?

Хуго учтиво вскочил:

— Большое спасибо, милостивая госпожа, я совсем не голоден.

При этом он поклонился, прижав руку к груди, и покраснел из-за выражения «милостивая госпожа», которое показалось ему неуместным и могло обидеть хозяйку. Эрна вмешалась, с гневом, будто мать ее чем-то себя унизила:

— Что тебе вздумалось, мама? Хуго можно есть только дома и нельзя закусывать между едой.

Затем старая женщина последовала за дочерью в кухню, но забыла запереть дверь на замок. Сквозь щель Хуго время от времени слышал то или иное слово. Однако подслушанное, внезапно обрывающиеся куски разговора, только больше спутало его сумбурные мысли о несчастии Эрны. Он мог бы даже прохаживаться по комнате и раз за разом незаметно приближаться к дверной щели, чтобы лучше слышать. Однако остался сидеть прямо и неподвижно. Его руки застыли на голых коленках. К его досаде мама настаивала на том, чтобы он носил короткие штаны, хотя ему шел уже двенадцатый год. Он не сводил глаз с легковесно раскрашенного отца Эрны, который опирался розовым с голубыми венами кулаком на украшенный прихотливым орнаментом край стола и отвечал на взгляд мальчика взглядом враждебным и неумолимым.

Кажется, Эрна плакала. Хуго еще никогда не слышал, как она плачет. Ему были знакомы лишь ее внезапные и быстро проходящие приступы молчаливости и подавленности. Теперь же из кухни проникали по-детски жалобные всхлипы, совсем короткие и каждый раз одинаковые. Мать молчала. Слышно было только, как ее беспокойные руки громко возятся с посудой. Эрна заканчивала свой рассказ. Тут Хуго услышал голос фрау Тапперт:

— Дай мне ступку! — Затем снова молчание, ропот раскалываемых кусков сахара, кухонная возня, и немного погодя: — На котором месяце, ты говоришь?

Эрна, всхлипывая:

— На третьем…

Мать произнесла несколько неодобрительных слов, но Хуго понял только:

— Почему ты так долго выжидала?

— Боже мой, — ответила Эрна, — я, мам, все откладывала!.. — И снова заплакала.

Хуго вжался в стул. Он сам не знал, почему засели у него в голове мамины слова, когда она отвечала ему на вопрос, как он появился на свет: «Я носила тебя под сердцем, Хуго…» Однако в более подробные объяснения она не углублялась, заявив, что ей нужно написать письмо. Хуго с тех пор избегал это «носимое под сердцем» представлять себе телесно. Это была неприятная, даже неаппетитная мысль, которая, однако, теперь, именно в это мгновение, мучительно ему навязывалась. Вообще казалось, что женщины обладают множеством секретов и хитростей. Некоторые даже заметны. Что означали десятки флакончиков, горшочков, коробочек на мамином туалетном столике, для чего нужны все эти резиновые штучки, на которые наталкиваешься, когда тебе, обуреваемому грубым любопытством, предоставляется случай порыться в потаенных выдвижных ящичках? Зачем лежала мама целый день в постели, если не была больна? Хуго ненавидел эти полные подозрительности, неотвязные размышления. Он принудил себя уставиться взглядом на комод, на котором среди всякого фарфорового хлама стояли два старинных кроваво-красных рубиновых бокала. Мучительные представления смягчились. Голоса зазвучали громче. Фрау Тапперт сказала:

— Сходить, что ли, к Зейферт…

Волнение Эрны, казалось, все усиливалось. Хотя она почти шептала, шепот ее становился все пронзительнее и злее. Тут мать тоже посетовала, сама уже безутешная: «Ах, дитя, дитя!»

Как? Даже фрау Тапперт не могла помочь своей дочери? Судьба Эрны бесповоротно решена. Мрачная, медленно текущая река со множеством мостов ждала ее. Хуго поднялся и робко пересек комнату. Он шел на цыпочках, будто боялся кого-то разбудить, — вероятно, отца Эрны, раскрашенного покойника, не сводившего с него глаз. Во время этой осторожной прогулки в нем начало вызревать решение, испугавшее его самого. Но ведь другого выхода нет. Сквозь узкую дверную щель голос Эрны звучал все резче: