– С ними и живет. После техникума женился. Теперь уж ребенок есть. Гриня твой

работает главным ветврачом…

И тут Николай увидел свой дом. Он каким был, таким и остался, только до самой

крыши осел в разросшуюся черемуховую зелень.

– Остановись, – попросил Николай. – Вон там, около дяди Васи.

Василий, соскочив с телеги около своего дома, уже привязывал повод к штакетнику.

Алексей бесшумно подкатил и засигналил. Василий оглянулся, склонившись, посмотрел, кто

сидит в низком салоне "Жигулей", и шутливо погрозил кулаком.

– Здорово, соседи, – сказал он, улыбаясь вылезающим из машины. – Давненько вас не

видно. Что, Колька, отслужил или на побывку?

– Все, отслужил, дядя Вася, – откликнулся Николай, чувствуя, как его тянет

посмотреть через дорогу на свой дом.

– Ну, так давайте заходите, – пригласил Василий. – И ночевать тоже к нам. Теперь

родни-то у вас тут нет. Посидим вечерком. Я сейчас Татьяне скажу, чтобы собрала, что надо.

– А Гриня дома? – спросил Николай.

– А вон прируб-то видишь новый – это он себе городит. Вроде и сейчас там.

Отец с Анюткой поехали в магазин. Николай остался. Он с опаской обошел коня,

который, подергивая кожей, отгонял слепней, и направился в сруб на посвист рубанка. В

срубе пахло стружкой. Из пазов свисали мох, пакля… Николай остановился и стал смотреть,

как молодой хозяин тешет половицу. Гриня оказался широченным в плечах, со всеми

признаками матерой мужской силы, с рыжей, коротко подстриженной бородой, дававшей

красный отсвет на все его лицо.

Работал он не спеша – все движения были давно продуманными и привычными. Ясно,

что все делалось им надолго, может быть, на всю жизнь.

Оглянувшись и увидев Бояркина, Гриня заорал что-то неразборчивое и, сграбастав его

в охапку, оторвал от пола.

– Красавец, красавец, – говорил он, с завистью и с иронией рассматривая форму. – Ну,

так как ты? Что?

Николай сел в оконный проем, начал было рассказывать, но не выдержал и спросил о

том, кто живет сейчас в их доме.

– Уваровы, – сказал Гриня,– из переселенцев, но самостоятельные, если сами дом

купили. После вас дом уже во вторые руки переходит.

– Давай сходим к ним, а? Хочу посмотреть, а одному неловко: незнакомый же…

– Пошли… Мне-то что.

В воротцах Николай обнаружил другой шнурок – раньше был тоненький кожаный

ремешок, который, – конечно, истерся. Но щеколда отозвалась тем же мягким звуком.

Бояркин приоткрыл воротца и остановился – на дверях висел замок.

– Вот черт! – сказал Гриня. – Ну ладно, хоть так пойди посмотри. А я посижу на

лавочке. Если кто из них появится, так объясню. Да иди же, не бойся. Что они, не поймут?

Хорошо, что новые хозяева не держали собаку. Николай заглянул в баню, под стайку, в

землянку, где зимовали куры. Осмотрел дощатый забор, частокол, крыши, но почему-то боясь

к чему-либо прикасаться. Баня стояла теперь под шифером, а раньше была крыта драньем.

Доски драл еще отцов отец. Вода по таким волокнистым доскам хорошо скатывалась, и они

долго не гнили. Но теперь, видно, и дранью пришел конец. Анюткиной ранетки в садочке и

вправду не было – хозяева выбросили ее, переродившуюся в дичок, но взамен ничего не

посадили. Остальные три деревца разрослись и сомкнулись друг с другом.

Николай вышел в огород, где рядами подрастала картошка. Взгляд его пробежал

задворки соседних домов, забор, огораживающий переулок, задворки домов, повернутых в

другую улицу. Потом Николай посмотрел на небо. Оно было большим, с дымными

объемистыми облаками, такое же, как везде в этот момент, но Николай подумал, что именно

из этой точки все это огромнейшее небо, простирающееся над всей землей, – его небо. Так

было с детства.

Возвращаясь из огорода через коровий двор, он остановился, почувствовав запах

сухого навоза, пыли, старого дерева и мякины. До службы он этих запахов просто не замечал

– они были слишком привычными. Николай присел на кормушку с сенной трухой. Сквозь

частокол видны были грядки. На одной из них, огороженной доской, поднимался густой лук-

батун, что-то зеленело и на других, но нельзя было разобрать – что. Вот там-то он когда-то и

шлепал в дождь босиком. Все там и сейчас росло так же тихо, незаметно, как тихо и

незаметно шло само время.

Сквозь голландку припекало солнце, и Николай повел плечами, на которых были

погончики с желтыми лычками и с зеленой окантовкой. Потом поднялся, вышел за ограду и

опустился на лавочку рядом с Гриней.

– Долго я?

– А, ничего…– ответил Гриня, отвлекаясь от своих раздумий.

– Отцы-то, кажется, гульнуть собрались. Ты бы пригласил этих… Как ты сказал?

Уваровых?

– А зачем?

– Да просто интересно… Ну, ладно – надо еще бабушкин дом посмотреть.

– А на что там смотреть? Ломают его. Председатель колхоза на том месте планирует

себе новый дом строить.

– Да? Но я все-таки схожу.

Бабушкин дом стоял без пола и без крыши, с большими оконными проемами. Теперь

он казался окончательно выстывшим, хотя солнечный свет в этих необычно высоких стенах

казался очень ярким. Стояла тишина. Новенький Гринин сруб желтел свежим деревом, а

здесь солнце, отражаясь от беленых с синькой, облупленных стен, от серой сухой земли с

голубиным пометом, ссыпавшейся с потолка, давало голубоватый холодный оттенок.

Большая русская печь стояла, как гусыня с вытянутой шеей. Оба подполья превратились

теперь в обыкновенные пыльные ямы, а были когда-то тайной, особенно подполье под

большой комнатой, куда картошку не засыпали. Там хранились еще дедовы плоские

жестяные коробочки для фотопластинок. Бабушка Степанида их не давала, не то по

привычке, не то берегла зачем-то…

Черемуха, что росла у крыльца и под которой бабушке все хотелось почему-то

сфотографироваться, была сломана, наверное, какой-нибудь балкой, брошенной сверху. Зато

палисадник с дичками и большой ранеткой зеленел, как ни в чем не бывало. Целы, под

замками на дверях, остались амбар и завозня, которые могли пригодиться и новому хозяину.

"Как же все это случилось? Как? – думал Бояркин, стоя посреди двора, густо проплетенного

стелющейся травой. – Почему же все у нас рушится?"

* * *

Для Степаниды последний год (уже без Марии с Алексеем и Анютки) показался очень

трудным. Дочь и зять приезжали, правда, помочь управиться с дровами, с побелкой, с

огородом, однако без повседневных житейских связей с родными старуха вошла в тягостное

одиночество, которое дети лишь скрашивали приездами, но не могли устранить. Зима,

которую нужно было просто перетерпеть, ничего не делая, показалась особенно тягостной.

Для экономии дров Степанида закрыла одну