Старик быстрыми шагами направился к замку, Куси медленно следовал за ним. Едва успел он убедиться в своем счастье, как вдруг настало такое разочарование! Он чувствовал глубокую печаль, и по временам ему казалось, что ему снится ужасный сон!

Но граф Жюльен озаботился рассеять его сомнения, отдав немедленно приказ к отъезду. Когда Куси вернулся в замок, весь двор был уже заставлен оседланными лошадьми и граф дю Мон с дочерью спускались с лестницы.

Лицо Алисы было закрыто вуалью, но Куси видел, что она плакала, и приблизился к ней, чтобы помочь ей сесть на лошадь. Оруженосец, вероятно уже пронюхавший, куда ветер дует, хотел было стать между ними, но Куси оттолкнул его со словами:

– Долой, презренный раб!

Подхватив Алису на руки, он минуту подержал ее и потом, сажая на лошадь, тихо шепнул:

– Будьте верны своему обещанию, и счастье может еще улыбнуться нам!

Потом, уступив место подходившему графу и вежливо поклонившись ему, он приказал опустить подъемный мост. Несколько минут спустя Куси, не сходивший с места, увидел, как Алиса исчезала за холмом. Охваченный черной печалью, он хотел уйти, когда Гуго де Барр подал ему небольшой пакет, тщательно запечатанный.

Он торопливо открыл его и увидел локон светло-русых волос и на обертке, влажной от слез, прочел: «Помните».

– Она любит меня! – воскликнул Куси, прижимая локон к губам. – Она любит меня и будет мне верна!

– Ха-ха-ха! – загоготал Галлон-шут, смотревший на него с высокой стены, на которой висел, как птица. – Ха-ха-ха!

Когда Тибо д’Овернь прибыл в Вик-ле-Конт, отец его мучился в предсмертной агонии. Тяжела обязанность наблюдать за последними минутами существования, когда тело переживает уже угасший дух! Однако Тибо мужественно исполнял свой долг до той минуты, когда отец умер у него на руках через несколько дней после его прибытия.

Но, отдав родителю последний долг, Тибо не медлил в Вик-ле-Конте. Повидавшись со своими вассалами, он отправился в Париж, предоставив своему дяде графу Ги управление Овернью.

До прибытия ко двору Филиппа Августа, куда привлекала его страстная и отчаянная любовь к Агнессе Меранской, он прежде всего отправился в Бургундию, желая лично убедиться, действительно ли владения де Танкарвиля пропали для Куси, как уверял его в том шут Галлон.

Тибо был холоден и молчалив, но под задумчивой наружностью скрывались благородное сердце и возвышенный ум. Смерть нежно любимого отца нанесла ему жестокий удар, но он не выказывал этого. Его обращение оставалось вежливым, голос был спокоен и холоден, и, если бы не нахмуренный лоб и рассеянный взгляд, никто не угадал бы, какие мрачные мысли терзают его душу.

Когда он въехал в Дижон, необыкновенная суматоха волновала этот город. Толпы народа наполняли улицы; монастыри и гостиницы были набиты приезжими так, что он с трудом нашел приют для себя и своей свиты. После свидания Герена и Бернара с Агнессой Меранской события развивались стремительно. Папский легат, отказавшись от всякой надежды на примирение, повиновался приказанию папы и созвал в Дижоне собор епископов и аббатов французских, чтобы произнести приговор отлучения от церкви королю Филиппу и наложить интердикт на его королевство.

При этом известии со всех сторон послышались ропот и сетования. Но Филипп оставался непоколебим. Пренебрегая насилием, он предоставил духовенству полную свободу действия и удовольствовался только отправкой двух послов с приказом протестовать против собора, незаконно созванного. Сам же оставался в спокойном ожидании приговора.

Раз король ничего не предпринимал, епископы вынуждены были действовать согласно повелению папы; в эту самую суматоху, при шуме и беспорядках, возникших по случаю необыкновенного съезда сановников церкви и их свит, приехал в Дижон граф Тибо, не обращавший, впрочем, внимания на общее смятение. Узнав от достоверных людей, что граф де Танкарвиль умер, не оставив завещания, и что по этому случаю король Филипп завладел всеми его владениями, Тибо решил, что для его друга действительно погибла всякая надежда, и с этой минуты думал только о том, как бы ему скорее уехать из шумного города.

На другой день после приезда он постановил исполнить свое намерение; но в последнюю минуту по всему городу вдруг раздался погребальный звон колоколов, и мрачное предчувствие охватило его душу.

Отдав приказание своей свите ждать его возвращения, граф д’Овернь, закутавшись в плащ и нахлобучив на глаза шляпу, смешался с толпой людей, теснившихся на улицах, и устремился вперед, увлекаемый этими могущественными волнами.

Все валили к собору, и, когда ему удалось проникнуть внутрь через боковой вход, он обнаружил, что в храме полно народа. Однако ему удалось протиснуться в середину и укрыться за колонной.

Торжественно и грозно было зрелище, представшее его глазам! Ни одной свечи не горело ни перед алтарем, ни перед ликами святых.

На ступенях жертвенника стоял кардинал-легат; на нем было красное облачение, в котором католические священнослужители являются в дни поста и покаяния. Около него на ступенях и по обеим сторонам хора стояли епископы и аббаты в траурных сутанах; у всех в руках были смоляные факелы, от которых по всему храму разливались красноватый свет и одуряющий запах, производя тяжелое впечатление на присутствующих.

На хорах позади алтаря, в неясном свете, теснилась сплошная масса духовенства белого и черного; лица церковников, освещаемые похоронным светом факелов, принимали замогильные оттенки и фантастические формы; тот же мрачный свет, разливаясь над коленопреклоненным народом, безразлично освещал смутную массу и гас во мраке обширного готического собора.

Когда граф д’Овернь вошел в церковь, хор певчих исполнял Miserere[4], и это унылое торжественное пение, сопровождаемое редкими ударами погребального колокола, вполне соответствовало грозному и мрачному характеру собрания.

Хотя Тибо был по воспитанию своему выше народных предрассудков, однако не мог избавиться от ощущения ужаса, которым объяты были все присутствующие. Теперь он не сомневался, что все это прелюдия к отлучению от церкви Филиппа, к наложению анафемы на целое королевство; подвинувшись ближе к алтарю, он ждал, и сердце его волновалось бурей противоречивых эмоций.

Если кто мог забраться в глубь этого сердца, то отыскал бы в нем тень смутной радости, туманной надежды, что любимая женщина будет освобождена от ненавистных ему оков; но справедливость требует сказать, что если бы он сам осознал это ощущение, то с негодованием отверг бы его и с радостью отдал всю свою кровь, лишь бы сохранить Агнессе счастье, которое стало причиной его отчаяния.

Кончилось пение Miserere, настало глубокое молчание; легат звучным и громким голосом произносил приговор, налагавший на королевство интердикт, то есть церковное запрещение. По его указанию двери всех храмов должны быть заперты; кресты и изображения святых закрыты траурным крепом. Кроме того, запрещалось совершать венчальные обряды, погребение мертвых и всякое другое церковное богослужение до тех пор, пока король Филипп не изгонит свою наложницу и не призовет королеву Ингебургу, свою законную супругу.