бы пыткам их ни подвергали, они не облегчали своим палачам кровавой работы. Он думал об узниках Бастилии в феодальной Франции, о тех, кто по десять, по двадцать лет, а то и до конца дней своих томился в каменных колодцах. Перед его мысленным взором вставали и узники царизма, заключенные в Петропавловской крепости; не согнулись же они наперекор всем зверствам царских наемников, и пример их вооружал народ мужеством. А узники хортистской Венгрии, Польши времен пилсудчины, Китая, где хозяйничал Чан Кай-ши! Как их ни истязали, как над ними ни глумились, ничто не могло их сломить.

Путь к человечности был нескончаемой голгофой, устланной телами лучших людей всех времен. Во мраке своей камеры Вальтер видел перед собой «трех Томасов»: Томаса Кампанеллу, Томаса Мора, Томаса Мюнцера. Трех великих мучеников, уже много лет занимавших его воображение. Четверть века в заточении. Четверть века терзаний и пыток. Выйдя на волю стариком, с израненной душой, Томас Кампанелла подарил миру выношенную в тюремных стенах утопию о счастливом бытии в счастливой стране, в «Civitas solis» — «Государстве солнца»… Его северный брат по духу, реформатор и создатель «Утопии» Томас Мор, кончил жизнь на плахе, как и немецкий Томас, вождь восставших крестьян, пророк с молотом в руках, пророк, желавший не только проповедовать, но и действовать, отдавший жизнь за то, чтобы создать на земле «христианское царство справедливости и счастья». Кто теперь помнит их убийц, их палачей? Никто! Сами же они бессмертны: их имена, их дела, их героизм живут в веках.

Размышляя об этих страдальцах, Вальтер ругает себя за малодушие, за слабость… Сколько мужества, стойкости и силы воли показал такой колосс, как вождь венгерских крестьян Дёрдь Дожа, которого рыцари и князья живьем зажарили на раскаленном железном троне. А такие герои, как Степан Разин, вождь восставших русских крестьян, как реформатор из Брауншвейга, цеховой мастер Людеке Холланд, как Михаель Гайсмайер — вождь тирольских крестьян, как патриоты-революционеры Вейдиг и Шлефель, восставшие против короны и военной клики! К ним ко всем взывал Вальтер в непроглядном мраке камеры, и они вселяли в него частицу своей силы и твердости.

III

Вечером по деревянной обшивке окна зашумел сильный ливень, сначала бурно, потом слабее. Вальтер прислушивался к вою и грохоту непогоды. Что-то скрежетало и клокотало, буря, казалось, вот-вот разнесет стены тюрьмы. Вальтер радовался грозе, хотя это означало, что он не получит ни хлеба, ни кофе. Охота надзирателю в дождь и непогоду шагать через два тюремных двора.

Стужа, сырость проникали в камеру. С влажных каменных стен капало, снизу тянуло могильным холодом. Вальтер сделал по камере лишних пятьдесят туров. Он ступал возможно тверже, широко выбрасывая руку к середине камеры. Это усиливало кровообращение, согревало. Сегодня он особенно боялся ночи. Было бы у него, по крайней мере, одеяло, чтобы укутаться. Снять разве пиджак и укрыться им? Это теплее, чем лежать в нем, не раздеваясь. Он хотел подольше оставаться на ногах, но потом раздумал; с каждым часом знобкая ночная сырость усиливается, и позже он так продрогнет, что и вовсе не сможет уснуть. Пожалуй, лучше постараться заснуть, во сне легче перебороть холод.

Он лег в углу камеры, свернулся калачиком, кое-как прикрыл пиджаком плечи и спину и, крепко закрыв глаза, постарался заставить себя уснуть.

Но в эту ночь сон не шел к нему. Мысли, мысли — без конца… Они обгоняли одна другую, обрывистые, беспорядочные, скачущие… Выпустили ли наконец отца?.. Как несправедлив он был к старику! Ругал его часто мещанином, обывателем, твердил в пылу политических споров, что отец только говорить горазд, а действовать предоставляет другим… Но на склоне дней своих Карл Брентен показал, что верен своим убеждениям… В ту пору, в дни расцвета ферейна «Майский цветок», всюду чувствовался подъем, все было еще действительно подернуто розовой весенней дымкой — тогда и отец предавался утопическим мечтаниям. Тогда говорили: скоро у нас будет большинство и мы начнем строить социализм. Все было так просто и… так удобно. И вот отца на старости лет бросили в тюрьму. Выдержат ли его больные глаза? Хоть бы в карцер старика не заперли… А может быть, он уже дома, сидит на диване, слушает радио или мать читает ему вслух газету, либо — в который раз? — свою любимую книжку «Робинзон Крузо»?.. Да, матери тоже нелегко теперь. Наверное, возится с Виктором, а может, Кат уже взяла мальчика к себе?.. Что, в сущности, могут заработать эти старики? На какие средства они вообще живут? Тюрьма, надо думать, не прибавила отцу здоровья; а ведь он последние годы уже сильно прихварывал… Быть может, партия помогает им или «Красная помощь»[11].

Кат, конечно, поддерживает стариков… Кат!.. Как изменились за эти годы их отношения… Пути их разошлись, но многое еще связывало его с Кат… Она тоже была членом партии, и очень активным. Несомненно, она и теперь работает… В конце двадцатых годов они оба посещали районную партийную школу, а два года назад прослушали у доктора Берга курс общественных наук. Они придерживались одних политических убеждений, но в личной жизни каждый пошел своей дорогой. Было ли это неизбежно? Кто виноват? Уместно ли тут вообще говорить о чьей-нибудь вине? Конечно. Но кто вправе судить?

Его невыносимо трясло от холода. Если он сейчас даст себе волю, он начнет стучать зубами, как в страшном ознобе. Вальтер сделал над собой огромное усилие, стиснул челюсти, несколько раз повернулся с боку на бок и решил ни о чем, решительно ни о чем больше не думать, — быть может, он заснет наконец.

Но сна не было… Вдруг он увидел перед собой Тимма, Эрнста Тимма. «Да, Эрнст, кто мог бы подумать, что меня так скоро сцапают после нашей последней встречи? Такую возможность всегда допускаешь, но никогда по-настоящему в нее не веришь…» В Гамбурге ли еще Тимм? Вряд ли. Партия, наверно, перебросила его в другое место. Как легко мог и он попасться на глаза какому-нибудь негодяю, который поспешил бы выдать его полиции. Тимм всегда был прекрасным другом, с первого дня их знакомства, еще когда они стояли рядом за станками в одном цеху… А потом их работа в партии… Агитационная поездка в Голштинию. Как Тимм говорил о Карле Марксе! С какой любовью, с каким благоговением! Он гордился тем, что именно немец был духовным отцом социализма, одинаково великий как философ и как теоретик экономических явлений, как критик общественного строя и как публицист, как политик и как организатор, и во всем всегда до последнего вздоха своего — великий революционер… Поразительно,