This never leaves Astraea's clime,

Thou liest instead of singing[228].

(Весна та длится лишь недолгий срок,

А эта никогда страны Астреи не покинет.

Ты врёшь, а не поёшь).

Украшенная гирляндами весенних цветов Елизавета-Астрея из стихотворения Дэвиса представляет «нашу державу» (our State), обновлённую в золотом веке Англию, renovatio temporum, которое, как надеется поэт, будет длиться вечно. Здесь она предстаёт державной девой, «ренессансной» принцессой, центром нового облагороженного двора.

Не забыто в этих гимнах и то, как она воплощает в себе добродетели. В них рассказывается о её нравственной силе укрощать свои страсти («О страстях её сердца», XX)[229], о её неисчислимых умственных способностях, которые не сможет сосчитать ни один математик («О неисчислимых достоинствах её ума», XXI)[230], о её мудрости («О государственной добродетели правителя», XXII)[231], ну и, прежде всего, о её справедливости:

Of her Justice

Exil'd Astraea is come againe,

Lo here she doth all things maintaine

In number, weight, and measure;

She rules vs with delightfull paine,

And we obey with pleasure.

By Loue she rules more then by Law,

Euen her great mercy breedeth awe;

This is her sword and scepter:

Herewith she hearts did euer draw,

And this guard euer kept her.

Reward doth sit at her right-hand,

Each vertue thence taks her garland

Gather'd in Honor's garden;

In her left hand (wherein should be

Nought but the sword) sits Clemency

And conquers Vice with pardon[232].

Справедливость Астреи здесь смягчается милосердием, и в этом стихотворении она предстаёт сочетанием имперских добродетелей Justitia и Clementia.

В целом, гимны Астрее охватывают практически все ключевые моменты культа имперской девы. Известна гравюра с изображением королевы Елизаветы, где она представлена в блеске славы и с венцом из звёзд вокруг головы. В оригинальной версии её сопровождали стихи Джона Дэвиса (Илл. 9b)[233], и, возможно, она была создана под влиянием любимого образа поэта – возвратившейся на землю звёздной девы золотого века. Контраст между грубым исполнением этого портрета и искусной поэтической образностью, вышедшей из-под пера сэра Джона, являет собой образец типичного зазора в качестве между изобразительными искусствами и литературой того времени.

Спенсер и Астрея

Спенсер – это Вергилий елизаветинского золотого века, а «Королева фей» его великая эпическая поэма. В ней, как нигде ещё, можно было ожидать найти сакрализованный образ Астреи, и мы действительно его там находим, не только под этим именем, но и под многими другими. Концепция Елизаветы как имперской девы является главным стержнем этого произведения. Она есть тот перводвигатель, вокруг которого вращается весь сложный мир моральной аллегории поэмы.

Базовый план «Королевы фей», как сам Спенсер объяснил его в письме к Рэли, состоял в том, чтобы представить в аллегорической форме все добродетели, общественные и личные. Из двенадцати запланированных песней о личных добродетелях мы видим только шесть и часть седьмой; раздел же об общественных, который, вероятно, тоже должен был содержать двенадцать частей, отсутствует вовсе. Все эти добродетели объединены в королеве или «величайшей и самой могущественной императрице», если говорить словами посвящения. Глориана, королева фей, воплощала, согласно письму Спенсера Рэли, Елизавету в её общественной ипостаси как справедливую и праведную правительницу; в то время как Бельфебея была Елизаветой в частной жизни, прекрасной и добродетельной дамой. Объединённая Глориана-Бельфебея есть Елизавета во всех её добродетелях, общественных и личных. Бельфебея, как воплощение личной добродетели королевы, символизировала, прежде всего, её целомудрие; Глориана, как воплощение добродетели общественной, символизировала триумф её справедливого правления. Спенсер умоляет Елизавету не отказываться:

In mirrors more than one her self to see,

But either Gloriana let her choose

Or in Belphoebe fashioned to be:

In th'one her rule, in th'other her rare chastity[234].

(В зерцалах сразу двух себя узреть

И выбрать Глорианой быть

Иль Бельфебеей обратиться.

В одной правление её, в другой

Её святая непорочность).

Бельфебея-Глориана есть Дева-Правительница, объект религиозного поклонения за свою чистоту и справедливость.

Историческая основа поэмы также выводит на первый план тему пришествия справедливой имперской девы. Британская дева, чьё появление предсказано Бритомарте Мерлином (в перенесённом на Елизавету пророчестве из «Неистового Роланда»), должна быть потомком Бритомарты и Артегала, воплощённых добродетелей целомудрия и справедливости. Свой род она будет вести также и от «имперской» троянской ветви. Происхождение Глорианы от троянца Брута является темой десятой песни первой книги, а история поведана Мерлином Бритомарте в третьей книге, когда он предсказывает, что её «древняя троянская кровь» положит начало династии королей и «священных императоров», которую увенчает королевская дева Елизавета.

Так главные темы спенсеровского прославления Елизаветы соотносятся с главными характеристиками Астреи.

Наиболее явно образ Девы-Астреи по отношению к Елизавете Спенсер использует в пятой книге, где идёт речь о Справедливости. Книга открывается плачем по золотому веку:

For during Saturnes ancient reigne it's sayd,

That all the world with goodness did abound:

And loued vertue, no man was affrayd

Of force, ne fraud in wight was to be found:

No warre was known, no dreadful trumpets sound,

Peace universall rayn'd mongst men and beasts,

And all things freely grew out of the ground:

Iustice sate high ador'd with solemne feasts,

And to all people did diuide her dred beheasts.

Most sacred vertue she of all the rest,

Resembling God in his imperiall might;

Whose soueraine powre is herein most exprest,

That both to good and bad he dealeth right,

And all his workes with Iustice hath bedight.

That powre he also doth to Princes lend,

And makes them like himselfe in glorious sight,

And rule his people right, as he doth recommend[235].

(В правленье древнее Сатурна по преданью

Весь мир был полон добротой,

И добродетели в почёте были,

И не было ни страха силы, ни обмана в людях.

Войны не знали, не ревели грозно трубы,

Всеобщий мир царил среди животных и людей,

Земля ж им изобилие дарила.

И Справедливость