Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А когда я добралась до «Гейзенхаймера», оркестр играл «Мичиган».
Да уж, выход Чарли подготовили, как для звезды бродвейского шоу. Зрители ждут, просим на сцену!
Что делать, нет на свете полного счастья. Я и забыла, что провинциал, приехавший погостить на недельку, столичнее самого столичного жителя. Мы с Чарли мыслили в совершенно разных плоскостях. Я была в таком настроении, что хотелось поговорить о видах на урожай, а ему — о хористках. Никакого единения душ.
Он сказал:
— Вот это жизнь!
Такие обязательно это говорят, хоть раньше, хоть позже.
— Вы, наверное, часто сюда приходите? — спросил он.
— Довольно часто.
Я не сказала ему, что прихожу сюда каждый вечер, потому что это моя работа. Платные партнерши по танцам у «Гейзенхаймера» не должны афишировать свою профессию, а то начальство опасается, как бы у посетителей не возникло ненужных мыслей, когда ты вечером выиграешь Серебряный кубок в конкурсе «Очарование». О, этот кубок, это такая штука… Я выигрываю его по понедельникам, средам и пятницам, а по вторникам, четвергам и субботам он достается Мейбл Фрэнсис. Конечно, конкурс честный, без всякого подвоха. Кубок получает достойнейшая. Кто угодно может выиграть — только почему-то не выигрывают. Выигрываем мы с Мейбл. Это совпадение ужасно нервирует начальство, и потому они не хотят, чтобы люди знали, что мы здесь работаем. Предпочитают, чтобы мы краснели незаметно.
— Шикарное заведение, — сказал мистер Феррис. — И вообще, Нью-Йорк — шикарное место. Я хотел бы здесь жить.
— А уж мы-то как были бы рады… Отчего же не переезжаете?
— Город что надо! Но ведь папаша умер, аптека теперь на мне, вы же понимаете.
Он так говорил, как будто я обязана была прочитать об этом в газетах.
— Главное, неплохо идет! У меня и идеи, и деловая хватка. Слушайте, а я с прошлого раза женился.
Я сказала:
— Да что вы говорите? Почему же тогда вы танцуете на Бродвее, словно беззаботный холостяк? А жена пока что дома, в медвежьем углу, напевает: «Где гуляет нынче мой красавчик»…
— Не в Медвежьем углу — Эшли, штат Мэн. Я там живу. А жена у меня из Родни… Простите! Кажется, я вам на ногу наступил.
— Это я виновата. Сбилась с такта. И не стыдно вам — оставили жену в одиночестве, сами развлекаетесь в Нью-Йорке… А совесть?
— Так я не оставлял! Она тоже здесь.
— В Нью-Йорке?
— Здесь, в ресторане. Вон она, там, наверху.
Я подняла глаза к галерее. Оттуда на меня с затаенной печалью смотрела молодая женщина. Я еще раньше, когда мы танцевали, обратила на нее внимание, подумала даже, что там случилось. А оказывается, вот что.
— Почему вы с ней не танцуете? — спросила я. — Пусть бы и она повеселилась.
— Да ей весело.
— Как-то непохоже. По-моему, ей тоже хочется сюда, подвигаться под музыку.
— Она почти и не танцует.
— Разве у вас в Эшли не бывает танцев?
— Дома — не то. Для Эшли она танцует неплохо, так ведь здесь не Эшли.
— Понимаю. Ну, вы-то, конечно, совсем другое дело?
Он горделиво усмехнулся:
— Я уже не первый раз в Нью-Йорке.
Вот так бы и загрызла этого олуха деревенского! Он меня просто взбесил. Надо же, стыдится танцевать со своей женой при людях, считает — она недостаточно для него хороша. Усадил ее в креслице, сунул в руки лимонад и велел сидеть смирно, а сам отправился развлекаться. Знал бы кто, что я тогда о нем думала — и под арест могли бы отдать.
Оркестр заиграл другую мелодию.
— Вот это жизнь! — сказал мистер Феррис. — Давайте еще разок!
Я сказала:
— Пускай другие потанцуют. Я устала. Давайте, я вас познакомлю с подругами.
Я подвела его к столику, где сидели знакомые девушки.
— Познакомьтесь, это мистер Феррис. Он вас научит самому модному танцу. Называется «па по ногам партнерши».
Можно было держать пари, что ответит щеголь Чарли, гордость славного города Эшли. Догадываетесь, что он сказал?
— Вот это жизнь!
И я ушла от них на галерею.
Его жена сидела, облокотившись на красный плюшевый поручень, и смотрела на танцующих. Только-только началась очередная песня. Муженек отплясывал с одной из девиц. Миссис Феррис не нужно было никому доказывать, что она из деревни — это и так было видно. Хрупкая, немножко старомодная, в сером платье с воротничком и манжетами из белого муслина, с простой прической и в черной шляпке.
Я потопталась возле нее. Не очень-то я умею смущаться; обычно я довольно бойкая, но тут почему-то растерялась.
Наконец я собралась с духом и подошла к соседнему креслу.
— Я сяду здесь, если не возражаете?
Она вздрогнула и обернулась. По лицу было ясно: не может понять, кто я и по какому праву ей навязываюсь, хотя кто их, городских, знает — может, здесь так принято, нахально заговаривать с незнакомыми.
Я сказала, чтобы завязать разговор:
— Я сейчас танцевала с вашим мужем.
— Я видела.
Она смотрела мне прямо в лицо. Я заглянула в ее большие карие глаза и подумала, как было бы приятно и для души полезно взять что-нибудь тяжелое и уронить с галереи на муженька, да вот вряд ли начальству это понравится. У бедной девочки в глазах все было написано, только что слезы не текли. Она была похожа на побитую собаку.
Потом она отвернулась и стала вертеть в руках провод от электрической лампы. На столе лежала шляпная булавка. Миссис Чарли взяла ее и принялась ковырять красный плюш.
Я сказала:
— Да ладно тебе, сестренка. Выкладывай.
— Не понимаю, о чем вы.
— Не морочь мне голову. Рассказывай, о чем твои печали.
— Мы с вами незнакомы.
— Не обязательно знакомиться с человеком, чтобы рассказать о своих бедах. Я, например, иногда рассказываю кошке, которая любит сидеть на ограде напротив моего окна. Чего ради вы уехали из деревни, это летом-то?
Она не ответила, но я видела — вот-вот сорвется, так что я сидела и молча ждала. Наконец она решилась — видно, подумала, что, хоть мы с ней и незнакомы, если выговориться, станет легче.
— У нас свадебное путешествие. Чарли хотел поехать в Нью-Йорк. Я не хотела, но он настоял. Он уже бывал здесь раньше.
— Он мне говорил.
— Чарли обожает Нью-Йорк.
— А вы — нет.
— Я его ненавижу.
— Почему?
Миссис Чарли раз за разом втыкала булавку в обивку поручня, выковыривала кусочки красного плюша и бросала вниз. Я видела, что она собирается с духом, чтобы выложить мне все. Бывает такое время, когда все плохо, и больше уже не можешь, и тебе необходимо кому-нибудь рассказать, все равно кому.