Я открываю глаза и отворачиваюсь. Шагаю прочь. Когда спустя несколько минут я снова замечаю какое-то движение, то не хочу с ним разбираться. Я поставила себе шоры: вижу только широкую дорогу и иду по ней за поворот, через деревья.

Через несколько часов наступает время обустраивать лагерь. Я строю укрытие и собираю дрова. Отодрав немного коры для растопки, тяну руку к поясу.

На поясе у меня ничего нет.

Я холодею. У меня сжимаются кулаки.

Мое огниво осталось на брюках, которые я бросила на полу в туалете магазина туристических принадлежностей.

От этой потери у меня начинает кружиться голова. Я откидываюсь назад, чтобы сесть. Мир опрокидывается. Я не могу вернуться. Не могу снова идти через тот город. Я не могу потерять еще два дня: это ведь соревнование, а я и так отстаю. У меня так перехватило горло, что дышать трудно. Я обхватываю руками рот и нос, упираюсь большими пальцами в подбородок. Вблизи мои пальцы кажутся прозрачными. Раскрошенная растопка мягкая и колкая. Самое обидное, что эта потеря – целиком моя вина. Это не проваленное испытание, а просто идиотизм.

Я не представляла себе, что будет такое. Нам ничего не говорили об имитации эпидемии, о реквизите в виде мертвецов. О зверороботах или одичавших кошках. О пустых городах и брошенных детях. Нам ничего не говорили о том, что придется быть одним настолько долго.

Я не порадую их своими слезами.

Три слова – и все закончится.

Я закрываю глаза и тру кончиками пальцев края глазниц. Под давлением кожа смещается, скользит по лобной кости.

А я еще считала, что это будет забавно!

Ад тенебрас деди. Эта фраза прекрасна, но бессмысленна. Я не могу ее произнести. Я не стану ее произносить. Путь окажется слишком суровым, только если я буду рохлей. Я не хочу быть рохлей. Но и слишком суровой я становиться не хочу. Я прошла через ночной переход. Я прошла через обрыв. Я прошла через голубой домик и куклу. Я прошла через койота. И это мгновение меня не сломит. Я не сдамся, ни за что. Я могу провести ночь без костра. А завтра? У меня есть мультитул. Я смогу высечь искру одним из инструментов. Мне не придется прибегать к отчаянному трению деревяшки о деревяшку. Моя ошибка – это не конец. День за днем, шаг за шагом, я доберусь до дома.

Я заползаю в шалаш, не поев, и сжимаю в кулаке стекло от очков. Желудок у меня превратился в такой же комок, как и волосы, от расстройства боль стучит в висках. Я сплю беспокойно, и мне снится бесконечный плач ребенка, нашего ребенка.

Следующим утром я вскрываю автозаправку. В ней есть богатый выбор мелочей и нет манекенов. Я набираю себе воды, вяленого мяса и студенческой смеси. Несколько банок с супом. Я беру упаковку прокладок: у меня такое ощущение, что они мне скоро понадобятся. А еще перед самым уходом хватаю коробочку с леденцами. Удаляясь от заправки, трясу эту коробочку, как маракас. Дорога делает поворот. Я играю «Кукарачу».

Я пытаюсь поднять себе настроение, но у меня не получается. Моя импровизированная музыка остается натужной и напоминает мне обо всем, что осталось позади: о естественной беззаботности, о веселье, о бездумном отдыхе… Как мне этого не хватает! А еще я соскучилась по настоящей еде, по блюдам, рецепты которых я изменяла по своему вкусу. Пять зубчиков чеснока вместо трех, лишняя порция вина при тушении, свежие пряные травы вместо сухих. Я соскучилась по запаху припущенного лука и запеченной курицы. По чудесному ароматному пару, которым исходит кастрюлька с чечевичным супом. Я соскучилась по домашней брускетте[4]из хрустящего багета. Со свежими помидорами с фермерского рынка и с листьями красного и зеленого базилика из моего огорода.

– Эй!

Ой, как я соскучилась по латте. По еженедельным поездкам в город в хорошее кафе ради безупречной пены из цельного молока. Карапузы с айфонами за соседним столиком: мама с папой дуют эспрессо и притворяются, будто кексики – это полезная еда. Бывшие битники везут коляски мимо окон, карманные собачки привязаны к стульям, звонко лают и виляют хвостами.

– Эй!

Ой, как я соскучилась по занятиям йогой. По движениям, которые дарили силу, а не эту нескончаемую усталость, которую я сейчас ощущаю всем существом, от лба до пальцев ног. Я соскучилась по болтливой училке младших классов, которая всегда раскатывала свой коврик слева от меня, и немолодой адвокатессе, которая делала выпады и сгибалась у меня за спиной. Адвокатесса чуть ли не каждую неделю говорила мне, какой стройной я становлюсь. И вот сейчас я похудела, как никогда. Интересно, смотрят ли они шоу, скучают ли по мне.

– Эй!

Ой, как я скучаю по надежному присутствию мужа. По его темным глазам и светлой улыбке. По темной щетине с белыми крапинками на подбородке. Мы называли ее «пингвиньим окрасом» – неточно, но забавно. Я соскучилась по нашим шуткам. Я скучаю но нему. Ой, как я скучаю по нам!

– Эй, мисс!

Окрик врывается в мои мысли. Произнесенные вслух слова – и произнесенные не мной. Я останавливаюсь. Несколько секунд, которые кажутся мне часами, я слышу только стук собственного сердца и тихий плеск воды. А потом – шаги за спиной. Я поворачиваюсь.

Чернокожий подросток в красной толстовке и джинсах стоит всего в нескольких шагах от меня. Он сантиметров на десять ниже меня, худой, с остриженными под машинку волосами. Белки его глаз просто громадные. Его лицо какое-то неровное: может, юношеские угри. А так я могу разглядеть только, что его кожа – это кожа, волосы – это волосы, а надпись у него на толстовке чуть покачивается от его дыхания. Живым он прекрасен, как и все, что он в себе воплощает: конец одиночеству. Тремя ударами мое сердце говорит: «Да-да-да!» Мне хочется обнять этого незнакомца и сказать: «Я по тебе скучала».

Мои губы открываются. Я почти прошептала эти слова – но все-таки не смогла. Эта фраза предназначалась не этому пареньку. Моргаю один раз, медленно, и напоминаю моему сердцу про игру. Делаю шаг назад. Я говорю себе, что он здесь не случайно. Может, он здесь даже для того, чтобы помочь.

– Что тебе нужно? – спрашиваю я.

Мой голос звучит хрипло из-за того, что я так давно им не пользовалась.

– Я… – Паренек переминается с ноги на ногу. Ему не больше восемнадцати-девятнадцати лет, и при том он для своего возраста хилый. Буквы у него на груди складываются в слово «Ратджерс». Интересно, при монтаже название колледжа скроют? – Я так давно никого не видел, – говорит он.

Живой реквизит. Препятствие. Доверять ему нельзя.

– Поищи кого-нибудь другого, – говорю я и снова иду.

– Куда вы идете?

– Туда.

– Я оттуда пришел. Там никого нет. – Паренек шагает рядом со мной. Я не отвечаю, и спустя какое-то время он спрашивает:

– У вас не найдется чего-нибудь попить?

Я мобилизую все свое великодушие и говорю: