Даже, можно сказать, закономерно.

Сашка нервно стряхнул пепел и продолжил, не сразу собравшись с ускользающими мыслями:

— Ну, так вот… Смотрю, а здесь девчонка сидит… Ну, из этих, из моделек, ты видел… Симпатичная такая, примерно как я, и такая же одинокая… Ну, я и подвалил… Типа, не поговорить ли двум одиноким и совершенно свободным сердцам относительно палки чая…

— И что, не дала?

Вид у Художника после этих слов шефа стал, надо сказать, совершенно обиженный.

— Да ты что, Ларин, совсем с дуба рухнул? Как это она могла не дать! Еще как дала! Не в этом дело…

— А в чем?

— Ну, понимаешь, она подругу ждала… Не дождалась. Пропала подруга на хер… Туда и дорога… Но не в этом дело, просто вместе ждать стали… Ну, под ожидание бутылочку вискаря и уговорили… Потом в номере коньячком догнались. Покувыркались с ней… Очень, я тебе доложу, качественно покувыркались. Ну, я потом и заснул…

Глаза Глеба неожиданно стали совсем-совсем сухими.

И жесткими.

— Что умыкнула? Если камеру — ты у меня в жизни не расплатишься…

Художник слегка отодвинулся и недоуменно покрутил пальцем у виска:

— Ты чо, шеф, совсем охерел? Ее каждая собака в этом санатории знает, они тут летом в ресторане подрабатывают с шоу… Офигеть, не встать… Блин, ему как человеку, а он херню разную гонит…

Глеб успокоился так же быстро, как и напрягся.

Щелкнул пальцами, подзывая пробегающую мимо официантку.

— Еще коньячку, пожалуйста. — И тут же повернулся назад, к Художнику. — Ладно-ладно, извини. Рассказывай.

Тот снова обиженно шмыгнул носом, но тем не менее продолжил:

— Так вот. Просыпаюсь я ночью, гляжу — девочка слиняла. Нет, не дергайся, все честь по чести, записочка у лампы: люблю там, целую, телефончик домашний и все такое прочее. А меня, блин, как на грех, такой срач пробил, что сигареты подхватил, да и бегом на унитаз… Видно, сожрал вчера в этой гребаной «Панораме» что-то не то… Или так пробило, хрен его знает… Неважно. Слушай дальше… Сел я, понимаешь, на стульчак, сигаретку закурил, журнальчик открыл, он у меня с «Шереметьева» не читанный… Все честь по чести…

Художник неожиданно замолчал.

Видимо, собираясь с духом.

Он уже открыл рот, чтобы продолжать, но в этот самый момент, просто как назло, подошла официантка, принесла Ларину заказанный коньяк и ароматно дымящуюся чашку свежесваренного кофе.

И Сашка передумал.

— А… эта… а мне можно то же самое?

Глеб хмыкнул.

— Ты ж вроде пить бросил?

Художник в ответ только рукой махнул:

— А-а-а… Счас вот выпью грамм пятьдесят, и сразу брошу. С концами на хрен…

— Ну ладно, продолжай…

— А что продолжать-то?

— То, что начал, что еще можно продолжить?

— А-а-а, это… Ну, ладно, слушай. Только чтоб никому, понял?!

— Да о чем речь, Сань… Могила!

— Ну, тогда… на чем я остановился?

Глеб невольно заржал:

— На унитазе. Все-все, Сань, не дуйся, уж больно смешно вышло… Рассказывай.

— Ну, так вот, посидел я, подумал… Дела свои сделал, пару сигарет выкурил. Начинаю вставать, а меня кто-то оттуда за конец — хвать!!! И не отпускает ни в какую…

— Откуда — оттуда?

— Откуда-откуда… Из унитаза!!!

Глеб чуть кофе не подавился.

— Ты что, ёбнулся?!

— Во-во, я вначале тоже так подумал. Потом снова подниматься начал, а он — опять. Схватил и не пускает…

— За что схватил?

— За член!!! — Сашка неожиданно разозлился. — Ты чем слушаешь-то, придурок?!!

Глеб осторожно, пытаясь не расплескать, отставил кружку с кофе в сторону.

— И что дальше?

— Что-что, ничего! Сижу, думаю… Потом опять попробовал — не пускает ни фига, плотно так обхватил… Я уж и маму-покойницу вспомнил, и что пить больше никогда не буду, поклялся, а он — ни в какую… И посмотреть боюсь…

Глеб сглотнул надвигающийся смех:

— Чего боишься-то?

— Чего-чего… Ты бы, можно подумать, не испугался, если б тебя снизу из унитаза кто-то за член тащил… Капец. Это или белка собственной персоной, или просто фильм ужасов какой-то…

Сашка нервно закурил, поблагодарил кивком головы официантку, принесшую заказанный коньяк, осторожно принюхался к запаху драгоценной жидкости.

Глеб не выдержал:

— Ну и что?

Художник поморщился.

— Да ничего особенного. Два часа просидел в холодном поту, всех знакомых покойников вспомнил… Их у меня немало набралось, сам знаешь. Даже курить не мог…

— И?..

— И все-таки посмотрел. А чего делать-то оставалось…

— И что там было?

Сашка неожиданно покраснел.

На памяти Глеба подобное случалось — ой, как нечасто.

— Да понимаешь, я, когда заснул, гондон с члена снять забыл… А когда гадил по-крупному, то и пописал заодно, естественно. Вот его и раздуло… А унитазы-то здесь старые, с узкой трубой, вот он в стенки и уперся, как пробка. Я встаю, а он не пускает…

Глеб, на беду свою, как раз в этот момент сделал глоток кофе.

Точнее, не сделал.

Только в рот набрал.

Художник, бедолага, еле увернуться успел.

А то, в придачу ко всем бедам, его б еще и кофе оплевали.

А Ларин, высочив на улицу, ржал так долго и неистово, что скорее всего разбудил всех немногочисленных обитателей бывшей партийной здравницы.

Сашка наверняка обиделся смертельно, но поделать с собой Глеб ничего не мог.

В его жизни бывало немало смешных историй.

Но эта — лучшая.

Бедный Художник…

Глеб отсмеялся и пошел извиняться и отпаивать Сашку коньяком. Извиниться, по идее, следовало сразу и за то, что он почти наверняка станет клятвопреступником.

Не рассказать это своим приятелям он просто не сможет.

Это было бы совершенно необъяснимой жадностью, глупостью и вообще — настоящим преступлением против человечности…

Ну, да ладно.

Зачем добивать парня…

Ему и так херово.

Улицу «откатали» неожиданно быстро.

Горожане, от геройского вида дедов до симпатичных девчушек, оказались людьми словоохотливыми и мыслящими, да и говорящими на удивление связно.