С целью приобретения навыков самообороны я прочитал трактат доктора Говарда «Комары». Комары меня преследуют. В окрестностях их небывалое множество самых разных видов. Но представители лишь одного из них причиняют мне невыносимые страдания – малюсенькие носатые твари, все в серебристых крапинках и полосках. Укус этих комаров обжигает, как электрический разряд, и мало-помалу их жужжание обрело для меня нервирующие нотки сигнала тревоги, который предупреждает о неотвратимо грядущей боли, – так определенный запах предвещает определенный вкус. Я пришел к выводу, что эти изверги очень похожи на комаров, описанных доктором Говардом под латинским названием Stegomyia fasciata, или Culex fasciatus, и что привычки их характерны для всего рода Stegomyia. К примеру, это скорее дневные насекомые, нежели ночные, а больше всего неприятностей от них следует ждать после полудня. Еще мне удалось установить, что прилетают они с буддийского кладбища – очень древнего места захоронения – позади моего сада.

Доктор Говард утверждает, что от комаров легко избавиться: достаточно раз в неделю выливать в стоячую воду, где они размножаются, немного керосина, а именно «в необходимом количестве из расчета 1 унция на 15 квадратных футов водной поверхности и в соответствующей пропорции для меньшей площади». Однако позвольте изложить вам дополнительные условия задачи, стоящей конкретно передо мной.

Как я уже сказал, мои мучители обитают на буддийском кладбище. Там у каждой могилы есть мидзутамэ – емкость для воды. В большинстве случаев мидзутамэ являет собой прямоугольное углубление в широкой плите, на которой стоит погребальный камень. На могилах богачей устанавливают отдельные мидзутамэ, выдолбленные из цельного камня и украшенные родовым гербом или священными символами. А перед захоронениями людей низшего сословия, не имеющих постамента под памятником, воду оставляют в чашах или в другой посуде. Ибо у мертвых всегда должна быть вода. Им также приносят цветы, и на каждой гробнице можно найти пару бамбуковых кадок или цветочных горшков; в них, разумеется, тоже скапливается влага. На кладбище есть еще и колодец для снабжения водой его территории. Всякий раз, когда места погребения посещают друзья и родственники покойных, свежая вода льется во все емкости. Но это очень древнее кладбище, здесь тысячи мидзутамэ и десятки тысяч цветочных кадок и горшков. Вода не может обновляться в них каждый день – она застаивается и превращается в приют для насекомых. Самые глубокие мидзутамэ почти никогда не пересыхают – дожди в Токио обильны, девять месяцев в году они обеспечивают емкости жидкостью если не до краев, то частично.

Так вот, именно мидзутамэ и цветочные кладбищенские горшки – родина моих злейших врагов. Они миллионами восстают из воды, предназначенной мертвецам, и, по воззрениям буддистов, некоторые комары могут оказаться реинкарнациями душ погребенных здесь людей, каковые из-за ошибок, совершенных в прежних рождениях, обречены на существование в облике дзикикэцу-гаки – духов-кровопийц… Как бы то ни было, зловредность Culex fasciatus оправдывает подозрения в том, что какую-нибудь гнусную человеческую душонку высшие силы могли упаковать в тельце зудящей букашки…

А теперь вернемся к керосину. Комаров в отдельно взятой местности действительно можно вывести, залив этим маслянистым веществом поверхность всех стоячих вод, в которых они плодятся. Личинки умрут, всплыв глотнуть кислорода, а взрослые самки погибнут, когда опустятся на затянутую пленкой воду, чтобы отложить яйца. Еще я прочитал у доктора Говарда, что полное освобождение от комаров одного американского городка с населением пятьдесят тысяч человек обошлось его жителям всего в триста долларов…

Любопытно, как бы отнеслась общественность к решению Токийского муниципалитета (а он, надо сказать, почитает себя адептом научного прогресса и напористо продвигает всяческие новшества) заливать керосином через равномерные промежутки времени все водные поверхности на всех буддийских кладбищах. Как восприняли бы это распоряжение буддисты, которым религия запрещает лишать жизни любое существо, даже незримое? Возникло бы у них хоть малейшее искушение повиноваться из почтительности к власти? И чем бы это предприятие обернулось для токийцев – сколько труда и времени потребовалось бы на то, чтобы раз в неделю заливать керосин в миллионы мидзутамэ и десятки миллионов бамбуковых кадок для цветов на кладбищах Токио? Невыполнимая задача! Чтобы спасти город от комаров, понадобится уничтожить все древние места погребения, а это повлечет за собой упадок буддийских храмов при них и неизбежное исчезновение множества очаровательных садов с прудами, заросшими лотосами, с древними камнями, хранящими надписи на санскрите, с горбатыми мостиками, священными гробницами и загадочно улыбающимися буддами! В итоге вместе с Culex fasciatus исчезнет вся поэзия древней веры. Определенно, цена избавления от комаров будет слишком высока!

К тому же я и сам предпочел бы, когда придет мой час, упокоиться на каком-нибудь древнем буддийском кладбище, где призрачную компанию мне составят те, кому неведомы нововведения, перемены и распри эпохи Мэйдзи[53]. Старинное кладбище позади своего сада я нахожу вполне подходящим местечком. Там потрясающе красиво, хотя в красоте этой есть что-то совершенно чуждое нашему миру: каждое дерево, каждый камень соответствуют идеалу, появившемуся во времена столь незапамятные, что в сознании современного человека не сохранилось о нем ни малейшего представления. Даже тени здесь не принадлежат этому веку и созданы не этим солнцем – они простираются из забытого мира, не знавшего паровых двигателей, электричества, магнетизма и… керосина! А в звоне большого колокола мне чудится отзвук запредельного, будящий в душе чувства, странным образом не свойственные мне, человеку XIX столетия, и оттого пугающие так, что замирает сердце – сладко замирает… Никогда прежде не слышал я этого дивного, постепенно набирающего силу звона, но дух мой вдруг откликнулся, затрепетал, заметался, словно древнейшие воспоминания устремились к свету из самых глубин сознания, сквозь тьму миллионов и миллионов прошлых рождений и смертей. Надеюсь, хотя бы память об этом звоне останется со мной навсегда… А размышляя над возможностью возродиться в обличье дзикикэцу-гаки, скажу, что я, пожалуй, не против снова прийти в этот мир в какой-нибудь бамбуковой кадке для цветов или в мидзутамэ. Тихо выпорхну оттуда, напевая звенящую воинственную песню, и отправлюсь полакомиться кровушкой некоторых моих знакомцев.

I

После отбушевавшего ночью шторма утреннее небо слепит глаза чистейшей, прозрачной синевой. Ураган разломал и разбросал повсюду сосновые ветки – теперь воздух, пропитанный ароматом смолы, восхитительно сладок. В бамбуковой роще по соседству птица голосом, подобным звучанию свирели, напевает «Сутру лотоса», а вокруг царит затишье, едва нарушаемое южным ветерком. Лето, заблудившееся в пути, наконец-то с нами – японские бабочки самых причудливых расцветок вьются над травами, звенят цикады, гудят на разные лады осы, комары пляшут на солнцепеке, а муравьи заняты делом – трудолюбиво восстанавливают разоренные стихией жилища. Вспоминается японское трехстишие: