Наташка резко подскочила к двери. Растрепанная, с черными длинными дорожками слез под глазами, с размазанными губами, как мымра болотная, она открыла дверь и оказалась прямо перед изумленным Митькой. Митька стал мямлить что-то нечленораздельное, открывать и закрывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Наконец он замолчал и отвернулся от этого душераздирающего, невыносимого зрелища.

— Ну приведи себя в порядок, — попросил он. — На тебя же смотреть страшно.

— Страшно — не смотри, — ответила Наташка и снова захлопнула перед его носом дверь. Послышался звук защелки, и Митька повернулся к двери и хриплым от волнения голосом сказал:

— Натушка, нельзя же так. Это очень нехорошо… Нас гости ждут. Соберись, пожалуйста.

— А чего собираться? — Наташка сидела на кровати, вяло положив кисти рук на колени. Ей не хотелось приводить себя в порядок, ей не хотелось возвращаться к столу и лицемерно улыбаться. Все. Счастья не будет. Не будет им жизни вместе. Это не стекло разлетелось, это судьба их разлетелась. Любовь их. На мелкие осколочки рассыпалась — и в салат. В горошек, в морковку. Вся жизнь — в морковку. А сколько радости было, сколько надежд, сколько счастья в глазах! Фейерверк счастья и радости. И все рассыпалось. Нет, не будет им жизни вместе.

У двери уже стоял папа. Иван Иванович, по своему шоферскому обычаю, толкал длинную и связную речь. Он, как мог, убеждал дочку в том, что это все пустяки, что не стоит набор хрустальных стаканов того, чтобы о нем так горевать.

— Мы с матерью, Наталья, ты слышишь меня, первое время пили из железных кружек. И вот, посмотри на наш дом. Не дом — полная чаша… Наталья, слышь. Ты там не бузи, выходи, посмеемся все — и дальше… Это… За свадебку.

— Доча! — Наташка услышала мамин голос и вздрогнула. — Может, ты платьишко залила? Ты не волнуйся, красавица наша, не переживай. Пока пятно свеженькое, мы его отмоем. А ты другое платьишко надень. Ты и так хороша, принцессочка наша.

— Да вы ее не грузите, пусть оклемается, — сестра властным голосом заглушила все остальные звуки, доносящиеся до Наташкиного уха из коридора. — Это подростковый кризис. Выдуманные страдания. Вы пока к столу идите и пейте там, гуляйте, а мы с Митрофаном ее сейчас выудим.

— И то правильно, — согласилась мама. Старшая дочь была самая умная в семье, самая рассудительная. Вот уже и заграницу всю облетела. — И то правильно. Ты ее, доча, успокой, скажи ей, пусть за платье не переживает. У нас в магазине такое висит. Оно, правда, на манекене, последнее. Но мы с отцом уж постараемся. Мы ей это платье прямо с манекеном купим. — Мама говорила все это старшей дочери, но нарочито громко, так, чтобы все гости могли убедиться: у них здесь для младшенькой ничего не пожалеют. Правильный выбор ихний отпрыск сделал, не прогадал с невестой.

— Иди, иди, мам… Ната, открой, — сестра стукнула три раза. Так в детстве они стучались друг к другу в комнаты. И всегда открывали. Это был сигнал, символ сестринского единства и полного доверия. Ната любила сестру. Обожала просто. И сестра любила Нату. По праву старшинства она рассказывала ей всякие недозволенные для детского слуха истории. Рассказывала все, до мелочей, и Ната благодарно хранила тайны. Приобщенная ко взрослым проблемам, как ей казалось, она и сама была взрослее и самостоятельнее. В свою очередь, когда у нее появился Митя, Ната поверяла сестре интимные девичьи тайны и зачастую руководствовалась ее указаниями.

Ната открыла дверь.

— Ну ты дае-ешь, — протянула сестра. — Ну, подумаешь, фужеры. Подумаешь, разбились. Разбились и разбились…

— Да что вы, как попугаи! — не выдержала Наташа и вскочила с места. — Фужеры разбились, фужеры разбились! Ты-то хоть понимаешь? Ты же всегда меня понимала! Не фужеры разбились — жизнь разбилась!

— Какая жизнь, дурочка, — раздался из-за двери Митькин голос, и дверь распахнулась настежь. — Какая жизнь? Ты думай, че говоришь? Не хочешь замуж за меня, так и скажи, а то предлог нашла. Увязала в одно. Фужеры — жизнь. Что ты тут концерт по заявкам закатила?!

— О! Ты смотри, он еще, оказывается, орать умеет, — Наташка привстала с края кровати и удивленно вытаращилась на жениха. — Ты чего тут, еще не муж пока.

— Тише, тише. Ну, я вас прошу, тише, — пыталась их успокоить сестра, но было уже поздно — возле дверного проема в полном сборе, словно немая сцена из «Ревизора», стояли родители молодых. Иван Иванович и отец Митьки уже маленько выпили и отличались от женщин теплым светом из поплывших глазок. Женщины же были напряжены и готовы вот-вот сорваться.

— Иди отсюда! Никто тебя не звал! Проваливай, кому сказано! — Наташка разошлась, и остановить ее было так же невозможно, как заговорить стихийное бедствие. — Тебе сказали?!

— Наталья, — Митькина мама держала на лице маску оскорбленной невинности. Она тоже едва сдерживала себя от негодования, и если бы ее сейчас тронули, взвилась бы гремучей змеей, затрещала крыльями, засвистела бы. Но ее никто не трогал, и это было обиднее всего. На нее вообще никто не обращал внимания. Даже собственный муж, не то чтобы сын, а уж тем более эта истеричка. Ну и дал Бог невестку! Пропади оно все пропадом! Митькина мать схватила Митьку за шиворот и поволокла к двери.

— Сень! Одевайся, — приказала она мужу, и тот, виновато оглядываясь на Ивана Ивановича, покорился жене. Видимо, уж такой порядок был в их семье.

Митька с родителями ушел. Сговор не состоялся. Еда на столе стояла почти нетронутой, только открытые бутылки «Столичной» свидетельствовали о том, что в этом доме намечался какой-то праздник. Что он уже даже почти начался, готов был закипеть и выплеснуться на улицу. Его лишь нужно было подогреть маленечко. Но неожиданно кто-то закрутил вентиль и прекратил подачу горючего. В доме словно погас свет. Свет погас — ни почитать, ни посмотреть телевизор, ни поиграть в карты. Темно и тихо. Мама вздыхает и молча бросает полные укоризны взгляды на дочь. Отец бульками отсчитывает количество выпитого спиртного. Наташа убирает со стола, но, судя по всему, произошедшее даже несколько успокоило ее. Вселило какую-то гармонию в душу. Будто она стояла перед мучительным выбором, а теперь все разрешилось само собой. Кто-то взял и решил за нее трудную задачку, а она лишь ответ списала.

— А может, ты и права, — пожала плечами сестра. — Может быть, все к этому и шло.

— К черту все шло! — Отец оторвал затуманенный взгляд от бутылки и чокнулся с ней неловкой рукой. Бутылка упала, но водки в ней оставалась самая малость. Капелька на донышке. — Нехорошо получилось. Люди к нам по-людски, а мы как-то… А? — грозно рыкнул он и опрокинул стопку. Глаза его забегали и остановились на порезанном аккуратными кругляшками соленом огурчике. Он сгреб этот огурчик горстью и, подняв лицо вверх, широко открыл рот, словно голодный птенец кукушки в чужом гнезде. Из горсти он всыпал туда ломтики огурца и неприятно зачавкал. Кадык торопливо заходил по горлу, потом с громким звуком огурец шлепнулся в желудок. Конечно же, звук был иного происхождения, глотательные движения отца в пьяном состоянии всегда сопровождались таким, но Натке показалось, что это огурец шлепнулся в желудок. Ей стало неприятно, и она отвернулась от отца. Глаза ее наткнулись на опущенные плечи сестры.