Казандзакис был мужественным человеком.

Не знаю, почему я так разволновался, но, когда я снова поднял газету, я понял, что плачу. И не столько по поводу неизлечимо сломанной шеи, сколько по поводу нескончаемой надежды, которая пропадет без следа для этого несчастного сукиного сына. Даже если он выживет. Особенно если он выживет.

В среду газета оповестила читателей, что Таккеру сделали операцию. «Если кто и мог выдержать такое, так это Вилли», — сказал один из товарищей Таккера по команде в интервью. На четверг был назначен ночной молебен. От этого меня просто передернуло. Для покрытия медицинских расходов был учрежден специальный фонд помощи Вилли Таккеру. Вот это уже было хорошо. Это не надежда, а милосердие, единственная из трех добродетелей, в которую я искренне верую. Было уже собрано тридцать тысяч долларов.

В четверг Вилли сделали трахеотомию, чтобы ему было легче дышать, а потом подключили к респиратору. В эту ночь мне, впервые за много лет, приснилось, что я задыхаюсь.

Когда я был маленьким, мы с отцом часто ходили к одному другу нашей семьи, человеку с железными легкими, парализованному полиомиелитом в возрасте двадцати с небольшим лет. Того человека звали Ленни Сегал, и он был совершенно помешан на всяких умственных играх, вроде «Привидения», «Географии» или «Кто я?». Я читал ему вслух. Особенно он любил рассказы о Шерлоке Холмсе. Сначала скрип и скрежет железных легких Ленни выводили меня из равновесия, но со временем я привык. Если привык он, думалось мне, то смогу и я. Кроме того, Ленни вел себя так, словно их не было вовсе, словно он лежит просто потому, что ленится встать. Единственное, к чему я так и не смог привыкнуть, был его смех, последовательность монотонных односложных звуков: «Ха… ха… ха… ха… ха…»

Ленни умер от легочных осложнений, когда я учился в младших классах средней школы, но я до сих пор вспоминаю его всякий раз, когда думаю о разуме, отделенном от тела. Иногда я вижу этого человека во сне. Ленни вернулся ко мне в ту неделю, когда я думал о Таккере. Несколько футболистов слонялись по холлам университета в красных нарукавных повязках. Они как будто протягивали невидимую нить поддержки своего товарища. Я послал в фонд помощи Вилли Таккеру пятьдесят долларов. Это не бог весть какие деньги, их не хватило бы даже на сутки пребывания в отделении интенсивной терапии, но зато я стал лучше спать.

Это было сразу после моей утренней пары в четверг, когда я отправился в канцелярию кафедры за почтой и в холле увидел Макса. Он не двигался, и это показалось мне странным. Когда в 10.45 заканчивались утренние пары, весь холл наполнялся телами, текущими к выходу. Если вас не захватывал этот поток, то вы выглядели необычно, выделяясь из общей массы, не говоря уже о том, что проходящие люди постоянно на вас натыкались. Эту проблему Макс решил, спрятавшись в углублении стены в том месте, где коридор внезапно расширялся. Он внимательно рассматривал проплывавший мимо студенческий корпус, точнее сказать, корпуса студенток.

Я стал смотреть, как он смотрит, но на таком расстоянии было трудно понять, на кого именно направлен его взгляд. Может быть, это вон та блондинка Дельта-Гамма, состоявшая, как мне показалось, из одних только ног и распущенных волос, или проходившая слева настоящая гурия в форме часового стекла — видимо, ее мама каждый день подвязывала ей турнюр и в конце концов он навсегда отпечатался на ее теле. Или его привлекла студентка из моей группы — девушка с волосами как вороново крыло, кожа которой своей белизной напоминала свежее молоко? Сейчас он что-то писал в своем неизменном блокноте, вечно лежавшем в его заднем кармане. Пока он писал, какой-то здоровенный детина дружески сунул свою лапу Максу под нос и приветливо помахал ею. Макс коротко улыбнулся и кивнул, хотя было видно, что ему не понравилось, что его отвлекают. В это время между нами проплыла одна толстуха из моей группы и на время закрыла Макса непроницаемой стеной плоти. На девушке был белый свитер — не просто большой, а необъятный даже для ее могучего телосложения, — а двигалась она гладко и неторопливо, как празднично украшенная платформа на уличном шествии.

Когда она прошла, Макса уже не было.

Войдя в лифт, я поднялся в канцелярию и немного посплетничал с коллегами. Джина рассказывала Грегу об открытии, сделанном ею в изысканиях по поводу самоубийства Фолкнера. Когда Фолкнер упал с лошади, он незадолго до этого начал по предписанию врача принимать снотворные таблетки.

— Врач, который его осматривал, ни словом не обмолвился о таблетках. Вам это не кажется странным? — Глаза Джины горели, как у ищейки, напавшей на верный след.

Грег, как всегда бывший апостолом рассудительности, предложил иное толкование:

— Может быть, он просто забыл их дома.

— Нет, их не нашли, потому что Фолкнер проглотил их все. Я просто уверена в этом.

Грег и Джина посмотрели в мою сторону, ожидая окончательного решения.

— Кстати, о докторе, — сказал я. — Вы не пытались его найти?

— Конечно же. Несколько лет назад он вышел на пенсию, но по-прежнему живет в графстве Лафайет. Я пригласила его выступить перед моей группой.

— И?..

— Ну, не знаю. Он сам говорит, что не возражает, но его дочь думает, что такое выступление повредит его здоровью. Думаю, что это просто отговорка.

— Ну а вдруг у него и правда нелады со здоровьем? — Грег в своем репертуаре.

В этом месте я выбыл из дальнейшего спора. Джина — умная, горячая, одержимая — была мне очень симпатична. Она носилась с романами Фолкнера так, словно сама жила в таком же доме тридцать лет и соседями ее были Снопсы. Каждый год Джина, не жалея сил, готовила конференцию «Фолкнер и Йокнапатофа». Когда я приехал в Оксфорд на факультетское собеседование, Джина посадила меня в свой старенький «плимут» и повезла показывать место, где Джейсон Компсон творил свои мерзкие дела или мог бы творить, будь Джейсон реальным лицом, а не сочетанием букв, вложенных Фолкнером в «Шум и ярость». Самое поразительное и едва ли не сверхъестественное во всем этом было то, что Джина не любила Миссисипи — она ненавидела истовых южан, не могла есть местную пищу и была бы гораздо счастливее в Калифорнии. Но здесь была страна Фолкнера, и она должна, просто обязана жить здесь. Грег мог бы преподавать поэзию кому угодно хоть в Антарктике, и в этом было его фундаментальное отличие от Джины.

Через минуту из двери своего кабинета высунул голову Эд Шемли. Галстук на боку, волосы всклокочены, под глазами мешки — он был похож на репортера, всю ночь писавшего важную статью. Но если бы вы спросили его самого, то он сказал бы, что работать полный день в «Ньюсдей» несравненно, несоизмеримо легче, чем заведовать кафедрой в «Оле Мисс». Дальше последовало бы перечисление всех и всяческих — вполне, впрочем, обычных — университетских тягот: некомпетентность администрации, недостаточное финансирование и переполненные аудитории. Правда, Эду удавалось сохранять чувство юмора. Он ненавидел бюрократическую волокиту и избегал ее при любой возможности. Все наши кафедральные совещания длились — с гарантией — не больше часа. Я от души жалел Макса, в начальники которому достался Споффорд, известный любовью к театральным представлениям в своем кабинете.