Всевозможные мелкие дела полиция решала скоро и быстро. Субъекта, учинившего на улице какое-нибудь буйство, бесчинство, пьяную драку, попросту хватал за шкирку городовой (как он тогда именовался – будочник) и тащил в квартал (нечто вроде нынешнего РОВД, только территорией поменьше). Тут им занимались либо дежуривший там квартальный, либо его помощник (официально именовавшийся комиссаром). Обязательно приглашали и квартального «добросовестного», чем-то похожего по функциям на не существовавших еще присяжных. Его избирали жители квартала на определенный срок, в его обязанности входило присутствовать при каждом разбирательстве как мелкого, так и крупного дела, и без его подписи все полицейские протоколы были недействительны (ростки демократии, а!).

Суд, когда все собирались, был недолгим. Будочник докладывал, «за что взял», свидетели, если имелись, подтверждали или отвергали его показания, обвиняемый предлагал свою версию.

Если проступок был очень уж ничтожный (ну там, матернулся пару раз или подрался без членовредительства), судья давал обвиняемому две-три плюхи, советовал впредь вести себя поприличнее и отпускал на все четыре стороны.

Окажись вина не уголовного плана, но все же чуточку посерьезнее простого матерка или оплеухи, судья, опять-таки долго не раздумывая, приговаривал виновного к наказанию розгами – от 10 до 20 штук. Тот же городовой, что задержал буяна, вел его в часть (четыре квартала составляли часть), где ежедневно с 12 до 16 дня служившие при части пожарные браво орудовали розгами. После чего высеченный расписывался и опять-таки отпускался на все четыре стороны.

Чуть иначе для нас сегодня довольно экстравагантно обстояло дело с мелкими кражами: пойманного на месте преступления в квартал уже не тащили. Будочник попросту рисовал у него на спине мелом круг, в кругу чертил крест, брал у ближайшего дворника метлу, давал воришке и заставлял мести мостовую у места совершения преступления. Таких «метельщиков» под присмотром будочника особенно много скапливалось в праздничные дни у дорогих магазинов – когда карманники, мужчины и женщины, работавшие среди «чистой публики», одевались соответственно.

Обычно вокруг «метельщиков» собиралась целая толпа – поглазеть и позубоскалить. В самом деле зрелище было не лишено юмора: шикарные дамы и господа с меловыми кругами на спине старательно метут улицу. В сумерках эту компанию привязывали за руки к одной веревке, вели в часть и держали там в «кутузке» до утра. Утром вновь заставляли подмести улицу, теперь уже перед частью, записывали в «книгу воров» (тогдашнюю картотеку) и отпускали.

Не столь уж ужасное полицейское государство, верно? Учитывая, что «метельщиков», в отличие от пьяниц и буянов, не секли. Делайте со мной, что хотите, но в этом что-то есть. Иным подобные методы и сегодня бы не помешали. Задержали на улице куда-то бредущего на четырех конечностях персонажа или двух дерущихся пьяных – отвели в ближайший опорный пункт, влепили по голому десяток розог (когда протрезвеет, иначе не проймет) – и катись на все четыре стороны. В конце концов вреда для здоровья никакого, а кое-какое воспитательное воздействие имеет место быть: субъект таковой точно знает, что с ним будет, если попадется еще раз после таких же художеств…

Небольшое отступление о либеральной интеллигенции, которая как раз тогда стала нарождаться. Е. И. Козлинина, старейшая русская журналистка, прослужившая в разных газетах с 1862 по 1912 год, писала как-то о «метельщиках» прямо-таки со слезами скорби на глазах: «Вокруг этого метельщика обычно собиралась толпа, вышучивавшая его до слез, и никому в голову тогда не приходило, что это – позорнейшее из издевательств над человеческой личностью, а наоборот, каждый полагал, что человек, покусившийся на чужое добро, должен пережить публичный срам за свое деяние».

Вот так и зарождалась идеология интеллигенции, в первую очередь отчего-то сочувствующей не жертве, а преступнику. А почему, собственно, человек, покусившийся на чужое добро, не должен «пережить публичный срам за свое деяние»? Может, как раз наоборот, должен? Кто-нибудь, попавшийся впервые, возьмет да и завяжет…

Самое интересное, что, когда в 1866 году для всех вышеописанных дел стал вводиться мировой суд, гораздо более затяжной и запутанный, очень многим из той публики, что покидала квартал после пары оплеух, получала десяток розог или старательно мела тротуары, нововведение казалось не в пример более «канительным»…

Но все это, по большому счету, мелочь. Криминальный элемент посерьезнее, еще со времен Анны Иоанновны разработавший (а позже и усовершенствовавший) «музыку воровскую» и придерживавшийся строгой специализации, был гораздо опаснее и доставлял тогдашним сыскарям не в пример больше хлопот…

Очень большое развитие получили квартирные кражи. Менее искусные шли, как говорится, «на хапок»: целыми днями шлялись по многоэтажным доходным домам, высматривая, не попадется ли открытая дверь квартиры, где можно, например, стянуть шубу с вешалки, или незапертая чердачная дверь – на чердаках обычно сушилось белье, и набрать можно было не одну охапку.

Другие, более расчетливые, высматривали квартиры, чьи хозяева вместе с прислугой уехали за город, на дачу. Вот уж там можно было похозяйничать, не торопясь и не озираясь при каждом шорохе. Благо охранной сигнализации тогда не существовало. Ну, а замки и запоры… Специалисты по дачникам мастерски владели ломиками, долотами и разнообразными отмычками. Был случай, когда один такой умелец взломал девять квартирных замков на двери (хозяева, должно быть, были люди предусмотрительные, но это их не спасло). Во время другого ограбления из роскошной квартиры одной только мебели вывезли на 4000 рублей, не считая прочего добра.

Народ с более мелкими амбициями довольствовался меньшим: срывали обивку с дверей и почтовые ящики (нет такой вещи, которую нельзя было бы продать скупщику краденого), отвинчивали замки. Известен случай, когда один такой «слесарь» за один проход по дому ухитрился снять тридцать замков. Другой, кроме слесарного мастерства, обладал еще и изумительной наглостью: в Петербурге, средь бела дня, он заявился со «струментом» в одно из зданий… Министерства юстиции и без всякого уважения к Фемиде принялся свинчивать с дверей замки.

Сторожа, видя такое дело, все же поинтересовались:

– Ты что это тут делаешь?

На что «слесарь» преспокойно пожал плечами:

– Сами не видите? Замки отвинчиваю.

– Да кто ж тебя прислал?

– Кто, кто… Хозяин и прислал. А наше дело маленькое – что приказали, то и исполняй…

Сторожа пожали плечами и разошлись: действительно, черт его знает, это начальство, оно нам не докладывается… Нахал преспокойно продолжал работу и успел отвинтить еще семь замков. Но тут на его несчастье появился экзекутор (чиновник, в те времена примерно совмещавший функции завхоза и коменданта здания), и уж он-то прекрасно знал, что о подобных работах должны в первую очередь поставить в известность именно его. Кликнул сторожей, нахала повязали и сдали по принадлежности…

Квартирные воры тоже бывали самого разного полета. Некий отставной чиновник действовал без особой фантазии: являлся к сановникам, известным своей благотворительностью, вручал лакею письмо, якобы с просьбой о вспомоществовании, и, пока тот относил его хозяину, надевал шубу подороже и улетучивался. Другой (кстати, полицией так и не отысканный) промышлял вовсе уж мелочовкой: выискивал по газетным объявлениям предлагавших свои услуги домашних учительниц и гувернанток, являлся к ним в форме отставного офицера, якобы договориться о найме, а «обговорив условия» и уходя, ухитрялся прихватить из прихожей вовсе уж сущую безделицу: дамский зонтик, шаль и тому подобное.