Итак, однажды, когда небу наконец было угодно проясниться, Макс увидел на улице недалеко от отеля ее. Она стояла в лучах солнечного света. С ней был маленький мальчик лет четырех-пяти, который без конца хныкал и жаловался на то, что что-то темное следует за ним по пятам и он никак не может от него отделаться.

— Да ведь это просто тень, сладкий ты мой, — успокаивала его молодая женщина, — видишь, тут ничего нет, это всего лишь твоя тень.

Эта фраза и побудила Макса, который сам чувствовал себя тенью, начать ухаживать за ней. Он действовал последовательно и не спеша. У него было время.

Время у него действительно было, но дело пошло гораздо быстрее, чем он ожидал. Предложил ей в среду чашечку кофе — приняла. Преподнес ей букет цветов — она с удовольствием приняла, позвал ее поужинать вместе в следующее воскресенье, когда он будет свободен от работы, — она охотно приняла приглашение, тем более что сын будет ночевать у бабушки. Осмелился сделать ей откровенный комплимент — она тоже приняла его без возражений. Макс буквально шел напролом, он не узнавал сам себя.

— Вы так женственны, — ворковал он, чертя руками в воздухе нечто округлое, — вы просто сама женственность.

Она очень мило рассмеялась. Ее зовут Фелисьен, и она воспитывает сына одна.

— Какое прекрасное имя, — пришел в восторг Макс, — и как оно вам подходит!

Так что вечер они закончили в гостинице, находившейся неподалеку и не слишком отличавшейся от отеля «Монморанси».

На другой день после работы Макс пришел домой к Фелисьен, и в последующие ночи ему уже почти не приходилось спать у себя. Трехкомнатная квартира, которую занимала Фелисьен, была не намного больше квартиры Берни на улице Мурильо — гостиная-столовая и две спальни. Ту, которая была побольше, занимал малыш, интеллектуальный коэффициент которого еще никто не измерял и который отзывался или не отзывался, смотря по настроению, на имя Уильям, но, как правило, все звали его просто малыш.

Первое время Макс проводил у Фелисьен только ночи. Подсчитав кассу в баре и переодевшись, он шел к ней, а утром, поднявшись с постели, сразу же уходил. Подкрепившись в ближайшем кафе, он возвращался в гостиницу принять душ, а после отправлялся гулять по Парижу, иногда заходя в кино — как-никак лучше уж смотреть кино, чем, вытянувшись на кровати, как покойник, созерцать ход времени на потолке своей неуютной комнаты. Но Фелисьен постепенно сумела уговорить его сначала завтракать вместе с ней, затем пользоваться ее ванной, затем вместе с ней отводить малыша в детский сад и провожать ее до отеля «Монморанси», разумеется, не до самого входа: ни к чему, чтобы весь персонал был в курсе. Они расставались на соседней улице.

Но это только поначалу: бывает, что все идет быстро, сначала просто быстро, потом очень, а потом даже слишком быстро. Вскоре Макс обнаружил, что Фелисьен дала ему запасные ключи, что в ее шкафу у него появилась персональная полка, а его вещи с легкостью перемещаются сначала в корзину для грязного белья, оттуда в стиральную машину, а потом — поскольку, по словам Фелисьен, ему все равно нечего делать днем — Максу доверили утюг. За утюгом очень скоро последовал список покупок, где в большом количестве фигурировали чистящие и моющие средства, способ употребления которых, написанный на этикетке, Фелисьен, прежде чем пустить их в дело, зачитывала Максу, предварительно показав ему шкафчик, где хранились веник и половая тряпка; все это, включая чистящие и моющие средства, занимало Макса до того часа, когда пора было идти в детский сад за мальчиком. С этого времени Макс уже не так часто ходил в кино, проводя оставшееся после покупок и хозяйства время у видеомагнитофона Фелисьен и пользуясь ее абонементом в видеоклубе.

Разумеется, подобное развитие событий было не самым удачным, но, в сущности, поскольку в сексуальном плане с Фелисьен дела обстояли не так уж и плохо, такая совместная жизнь, в конечном счете, была не хуже любой другой. За неимением альтернативы так все и шло. Время проходило следующим образом: вернувшись с работы, Макс заставал спящую Фелисьен, которая при пробуждении дарила Максу немного любви и отбывала на работу встречать постояльцев и отвечать на телефонные звонки, оставляя Макса, то есть, прошу прощения, Поля, заниматься хозяйством и возвращаясь тогда, когда он, в свою очередь, собирался на работу в отель, где, облачившись в свою красную спецодежду, смешивал «шприцеры», «бронксы», «манхэттены» и прочую отраву, которую ему заказывали. Публика, заметим мимоходом, постепенно деградировала. Проще говоря, наезжавших из провинции деловых людей, старающихся воспользоваться своим пребыванием в Париже и побаловать себя девочкой, постепенно заменяли местные любители такого рода девочек — они даже не были постояльцами гостиницы. Короче говоря, в баре появлялось все больше и больше шлюх, часто одних и тех же, порой очень даже симпатичных. Макса не раздражала такая перемена, скорее напротив — новые посетители были менее придирчивы и требовательны к дозировке и качеству коктейлей, которые Макс никак не мог научиться готовить как положено.

Из-за такого режима работы Фелисьен и Макс почти не виделись, разве что в выходные дни, когда они ходили на прогулку с малышом. Малыш этот, поначалу относившийся к Максу неприязненно, наконец дал себя приручить и почувствовал себя в обществе Макса довольно свободно, затем еще свободнее и, наконец, на взгляд Макса, слишком уж свободно. По воскресеньям они ходили гулять на Марсово поле, на Старый рынок, в парки и на Елисейские Поля. Для Макса всегда было событием, когда Фелисьен предлагала отправиться в парк Монсо. Теперь его уже не пугала статуя Гуно возле киоска с напитками или фигура Шопена рядом с детской площадкой, на которой малыш без конца топал тогами, требуя то одного, то другого.

Между тем Макс начал уставать. Хотя он, как ни странно, довольно быстро привык к своей новой внешности, привыкнуть к тому, что теперь его звали Полем, оказалось гораздо труднее. Но, надо думать, в конце концов он привык бы и к этому. Время шло, словно в атмосфере зала ожидания, за рассеянным чтением старых журналов, несвежих и бессодержательных, как Фелисьен. Впрочем, что он, в сущности, знал о ней, кроме того, что она может без конца пережевывать одни и те же нелепые рассуждения, с горечью утверждая, что в юности у нее была потрясающая фигура, способности к языкам и абсолютный слух, но, поскольку она родилась в небогатой семье, ей пришлось рано вступить в жизнь, пожертвовав тройной карьерой топ-модели мирового класса, переводчика со всех на свете языков и концертирующей пианистки, так как пришлось продать фортепиано. Макс, нарезая воскресный окорок, скрывал за равнодушием облегчение, которое он испытывал благодаря последней подробности.

Равнодушие — ну да, к нему-то они и пришли. Так что эта история с Фелисьен, надо полагать, ненадолго. Потому что любовь, — хоть я и говорю «любовь», я совсем не уверен, что это то самое слово, которое здесь уместно, — не только летуча, она еще и растворима. Растворима во времени, в деньгах, алкоголе, повседневной жизни и в куче других вещей. К тому же и в сексуальном плане все стало осложняться, Фелисьен артачилась все чаще и чаще. Так что Макс, погрузившись в мечты, часто заводил диск, купленный на распродаже у ворот Сен-Дени, The best of Doris Day, по поводу которого Фелисьен, словно о чем-то догадываясь, высказывалась неожиданно враждебно, желчно спрашивая, как он может терять время, слушая этот идиотизм.