– Я уже говорила вам, Сэмюэль (вслед за княгиней вся Каббала называла меня Сэмюэлем), что главная надежда моей жизни – увидеть Францию под королевским правлением. Насколько невозможным кажется это сейчас! Никто не понимает этого лучше, чем я. Но ведь и все, что я люблю, представляется совершенно невероятным. И когда мы начнем подготавливать признание божественного права королей догматом Церкви, именно кажущаяся несвоевременность этой меры и поможет нам больше всего. Сколько злобы, какое глумление она вызовет! Даже важные деятели Церкви устремятся в Рим, чтобы умолить нас не подрывать подобным шагом распространение католицизма. Начнутся споры. Во всех газетах и журналах поднимутся крики, насмешки, жалобы, и само основание демократического правления, все безумие республиканизма выставится напоказ. Европа очистится от яда, который ее отравляет. Мы не боимся споров. Народ обратится к Богу и станет просить, чтобы им правил тот королевский дом, какой выберет Он. – Однако, я говорю об этом не для того, чтобы склонить вас на нашу сторону, Сэмюэль, я лишь подвожу нас к другой теме. Вы протестант, вас не раздражают такие разговоры? Я вас не утомила?

– Нет-нет, продолжайте. Мне очень интересно, – откликнулся я.

В это мгновение дорога снова вывела нас к кромке воды. Мы постояли у парапета, глядя на шумное море, бившееся о камни, на которых обычно занимались стиркой деревенские жители. Пошел дождь. Вцепившись в железный поручень, Астри-Люс смотрела на пыль, летящую над волнами, и безмолвно плакала.

– Быть может, – продолжила она, когда мы возобновили наш поход, – вы в состоянии вообразить десятую часть того разочарования, с которым я смотрю, как стареет Кардинал и я тоже, как народы все глубже погрязают в заблуждениях и никто ничего не предпринимает. Он может помочь нам. Мне кажется, что он именно для того и создан. Я помню о его трудах в Китае. Он проявил истинный героизм. Но насколько более великий труд ожидал его в Европе! Годы проходят, а он так и не покидает Джаниколо, читая и гуляя по саду. Европа гибнет. А он не желает ударить пальцем о палец.

На сей раз я почувствовал себя глубоко тронутым. Дождь, ее слезы, лужи, удары волн о парапет разбередили мои чувства. Каждый из голосов природы твердил: «Европа гибнет». Я бы и сам остановился и с наслаждением выкрикнул что-нибудь несусветное, но нужно было прислушиваться к голосу, звучавшему рядом со мной:

– Я не могу понять, отчего он не пишет. Возможно, мне и не дано этого понять. Я знаю, он верит, что становление универсальности Церкви неотвратимо. Я знаю, он верит, что Католическая Корона – это единственно возможный способ правления. Но он не хочет даже пошевелиться, чтобы помочь нам. Мы все упрашиваем его написать книгу о Церкви и Государстве. Подумайте, Сэмюэль, с его ученостью, логикой, стилем – вы когда-нибудь слышали его проповеди? С его полемической иронией, изумительными завершениями речей! Что бы тогда осталось от Бозанкета? Конституции всех республик, какие есть на свете, пришлось бы попросту выбросить, – простите меня, если я кажусь неуважительной по отношению к вашей великой стране, – выбросить, как раздавленную яичную скорлупу. Это была бы не просто еще одна вышедшая из-под печатного пресса книга: она обратилась бы в cтихийную силу; произошло бы мгновенное рождение идеи в тысячах умов. Ее бы сразу канонизировали и стали переплетать в одной обложке с Библией. А он проводит день за днем среди кроликов и розовых кустов, читая историю того, историю другого. Я хочу сделать это, пока я жива, я хочу подтолкнуть великого человека к выполнению его задачи. И вы можете мне помочь.

Меня трясло от возбуждения. Воздух наполнился божественным абсурдом. Вот человек, не боящийся прибегать к превосходным степеням. Сходить с ума, так уж на широкую ногу. Трудновато будет спуститься в обычную жизнь после таких опьяняющих угроз всем президентам, какие существуют на свете, да заодно уж и переплетным мастерским Британского библейского общества. Я попытался придумать, что мне сказать в ответ. И промямлил нечто насчет того, что я готов.

Она не заметила моего несоответствия ситуации.

– Мне кажется, – продолжала она, – что я открыла одну из причин, по которой он не питает охоты присоединиться к нам. Но сначала расскажите мне, как к нему относятся известные вам жители Рима? Какие разговоры ходят о нем среди людей, которые близко его не знают?

Тут я испугался. Неужели и она тоже слышала? Как могли доползти до нее эти странные слухи?

Нет, от меня она ничего не узнает. Махнув рукой на добросовестность и честность, я пересказал ей все благоприятные для Кардинала отзывы, которые слышал. Простых людей пленяла мысль о том, что не считая тех случаев, когда ему приходится выполнять свои высокие обязанности, он тратит на жизнь шестьдесят пять лир в неделю; что он говорит на двенадцати языках; что он любит поленту; что он безо всяких церемоний посещает некоторые римские дома (и ее в частности); что он с исключительной точностью перевел на китайский язык «Исповедь»и «Подражание». Я знал римлян, которым до того приятна была самая мысль о нем, что они приходили на холм Джаниколо с единственной целью – заглянуть в калитку его сада, и слонялись вокруг дома Кардинала в надежде, что детям представится случай поцеловать его перстень.

Астри-Люс слушала меня молча. Под конец она сказала, с еле заметным неодобрением в голосе:

– Вы щадите меня, Сэмюэль. Но я все знаю. О нем рассказывают и другие истории. Враги Кардинала, не покладая рук, подрывают его престиж. Мы-то знаем, что в Риме нет человека добрее, скромнее и благороднее его, но среди простых людей у него репутация чуть ли не монстра. Кое-кто намеренно и неустанно распространяет подобные слухи. И Кардиналу известно о них: из пересудов слуг, из выкриков на дороге, из анонимных писем – источников сколько угодно. Ему кажется, что он живет во враждебном мире. И это трагедия его старости. Вот почему он не желает писать. Тем не менее, мы еще в силах спасти его. – Но послушайте! Вон там почтовая лавочка. Давайте купим сигарет и поищем место, где можно присесть. Я чувствую себя такой счастливой, разговаривая об этом.

Мы запаслись сигаретами и отправились на поиски ближайшей винной лавки. За следующим поворотом дороги желание, охватившее нас, вызвало из небытия требуемое заведение – это был продымленный, негостеприимный туннель, но мы уселись, каждый со стаканом кислого, похожего цветом на чернила вина, и продолжили составление заговора. Астри-Люс заявила, что если бы дурная слава пристала к имени Кардинала вследствие каких-то его действительно неблаговидных поступков, то нам нечего было бы и надеяться развеять ее. Забредая в зыбкие области слухов, правда становится несокрушимой. Однако она знала, что в данном случае пятна на репутации Кардинала возникли вследствие хорошо организованной кампании и питала уверенность, что кампания противоположного толка все еще способна эту репутацию обелить. Прежде всего, наши враги воспользовались свойственным итальянцам предубеждением против всего, что идет с Востока. При виде китайца итальянца пробирает дрожь сладкого ужаса, – точь в точь как американского мальчика при упоминании люка, открывающегося прямо в реку. Кардинал возвратился с Востока пожелтевшим, морщинистым. Походка какая-то не такая. Вот вам и основания, чтобы пустить по трастеверинским трущобам слушок насчет того, что он держит дома странные изображения, что поздней ночью можно слышать, как жутко визжат его животные (в саду было полным-полно кроликов, уток и цесарок), что кое-кому случалось видеть, как его китайские слуги принимают навевающие ужас позы. Да и сама скромность его жизни будоражила воображение. Ведь все же знали, что он баснословно богат. Рубины величиною с кулак и сапфиры размером с шишаки на дверных ручках, – куда они все подевались? А ты когда-нибудь подходил к калитке этой самой виллы Вей-Хо? Ну так пойдем в воскресенье, сходим. Если как следует потянешь носом воздух, учуешь странный такой запах, но только имей в виду, что потом несколько дней будешь спать на ходу и видеть всякие сны.