Лауффер писал: река встала. В первое время он, выходя на улицу, натягивал шерстяную маску на лицо, но теперь, следуя примеру индейцев, стал ходить даже в расстегнутой рубашке. Его собственное исследование, сообщал он, представляется ему «все более фантастическим» (каждая дополнительная возможность – которой он чувствовал себя обязанным воспользоваться – уводила его в бесконечность). Он считал, что они с Зоргером идеальные конкуренты: для Зоргера, дескать, важным представляется развеществление, а для него – полнота вещественности, отсюда его проблема сводится к избытку «языка», в то время как Зоргеру угрожает «безъязыкость». Кошка «становится все более неприступной и царственной»: еще немного – и она породит свое первое слово.

Облака, на которые он не смотрел, влекли за собою готового к отъезду, а он, углубившись в книгу, продолжал сидеть за столом; верхушки сосен качались, как когда-то в другом месте. Все это время у него за спиной ходили какие-то люди, которых привела сюда маклерша и которые теперь осматривали выставленный на продажу дом, он же сидел не поворачиваясь и ни разу не взглянул на них.

В доме напротив теперь осталась только женщина, которая ходила из комнаты в комнату. На одной руке у нее висели белые полотенца, которые вспыхивали ярким светом, когда она пересекала какое-нибудь место, освещенное солнцем. Один раз она заметила его и помахала ему, нисколько не смущаясь или робея, она махала так, как будто он уже был далеко-далеко; казалось, что она уже забыла и его, и себя, увлеченная игрой, в которую она играла сама с собою, переходя из одной комнаты в другую.

Он читал опыт объяснения мироздания двухтысячелетней давности, принадлежащий перу некоего римского исследователя, на языке которого «мягкость и текучесть» относились к поэзии. «Таким образом, материя, состоящая из твердого тела, может быть вечной, в то время как все остальное исчезает».

3. Закон

Низкое гудение, и удаленность смерти в самолете. Полет был и внутри. Как легко теперь стало говорить, какой легкой теперь вообще стала жизнь. Мимолетная идея: «Я – начало чего-то нового». Город на Западном побережье быстро удалялся, там внизу, на песчаной косе.

Самолет летел вместе со временем, и казалось, будто вместе с ним постепенно приходят видения дневных снов, «переменчивые, как лики луны». Во время промежуточной посадки в городе, который располагался у восточного подножия скальных гор и назывался «Mile High City», пошел снег. Зоргер, который собирался вообще-то лететь дальше, взял свой чемодан, вылез из самолета и поехал в уже забитом автобусе по запорошенной снегом проселочной дороге, проходившей по пустынной местности, в которой он еще ни разу не бывал.

Снежинки тихонько ударялись о лобовое стекло и снова улетали дальше. Дневные сны становились все ярче и ярче. Внутренне выходить за пределы собственных границ: это был его способ думать о других. Не то что он думал о них, настоящих, вызывая в себе их образы, они сами приходили к нему на ум, когда он предавался свободным фантазиям.

Вдалеке неподвижно стояла запорошенная снегом лошадь подле зачахшей ивы, ствол которой уткнулся в земное царство.

Застегивание молний на куртках школьников, которые вышли первыми: снег залетал в открытую дверь и даже на теплых ладонях начинал таять только какое-то время спустя; и скоро уже автобус притих от одних оставшихся взрослых.

Во сне наяву возникло лицо, с круглыми, широко посаженными глазами, от которых лучами расходились морщинки. Теперь Зоргер знал: он выйдет в том маленьком горном городке, куда идет автобус, и снимет на одну ночь комнату, а потом завалится к своему школьному приятелю, который работал там лыжным инструктором.

У него сохранился в памяти образ, как он встретился с ним в последний раз летом на Западном побережье: нагота его лица с открытым ртом, как в те давние школьные времена, и постоянное выпячивание нижней губы даже тогда, когда он ничего не говорил; но зато когда он начинал говорить, слова выскакивали из него как отделанные детальки.

Даже отдыхая, лыжный инструктор выглядел напряженным, как будто он все время силился что-то как следует понять. Он говорил страшно громко, но всегда – невнятно. Нередко он выражался только восклицаниями, при этом его голос звучал как-то даже робко. Тем, кому он доверял, он задавал свои самые главные вопросы и ожидал тогда получить на них однозначный ответ. Если же кто-то всерьез пытался дать ему эти ответы, то он, этот гордый человек, в одночасье превращался в лакея другого: вот почему в летние месяцы, когда у него не было работы, он отправлялся путешествовать по свету, чтобы навестить не своих «друзей», а своих «господ», которым он тогда принимался усердно помогать, беспрестанно хлопоча по хозяйству. Детей у него не было, и он все ждал, десятилетиями, женщину своей мечты (которую он мог описать до мельчайших подробностей); но и те женщины, которым он сначала как будто нравился, потом лишь только удивлялись ему.

В своем сне наяву Зоргер видел его человеком, которого все презирают за его простодушную незатейливость, и представил себе, как, встретившись с ним, сразу обнимет его; он видел толстую шею лыжного инструктора, его широкий серебристый ремень и тонкие ножки, между которыми он, когда сидел, обычно прятал свои руки. Сумерки проникли в едущий автобус, дернулся кадык на шее лыжного инструктора, по заснеженной равнине катились шарики чертополоха, а засохшие листья кукурузы жестко топорщились на ветру.

Потом автобус уже ехал по тем местам, где не было снега, и казалось, что там вообще никогда ничего не происходит. Какое-то время спустя и тут пошел снег, более мягкий, крупными хлопьями. Исчезли горы с их сыпучими склонами, и осталась только ближайшая пустошь, которую еще как-то можно было различить, да отдельные группы буйволов, которые выпускали пар из ноздрей и пощипывали желтоватые кончики травы; от медленно катящихся машин, которые, казалось, были в пути по какому-то особому случаю, разлетались во все стороны белые фонтаны, а из-под задних колес выскакивали на дорогу грязные комья снега. На обычно безлюдной трассе стали появляться отдельные фигуры бегунов, и Зоргер представил себе в результате, что это те, которые тренируются на случай мировой войны.

Лепешки снега лежали и на полу в лифте гостиницы. Гостиница была построена по типу европейских пансионов в Альпах – с деревянным балконом, расписными наличниками и солнечными часами. У себя в комнате, стены которой были обшиты деревом, а там внизу огоньки в долине, Зоргер начал читать газету с затейливым заголовком, составленным из букв с прочерченными линиями горных вершин. Пролистывая страницы, он сразу увидел имя своего школьного приятеля. Посмотрел: это была страница с короткими некрологами. Машинально он стал читать другие имена и услышал, как засвистел душ.

Объявление о смерти школьного друга было помещено лыжной школой: «на протяжении многих лет он трудился»; кроме этого сообщалось только местонахождение и часы работы похоронного заведения, которое здесь именовалось «капеллой».

Зоргер тут же отправился в уже давным-давно закрытое похоронное заведение, которое являло собою вытянутое здание с плоской крышей, и заглянул с улицы в окно, занавешенное тюлем, сквозь который были видны освещенные пустые нижние помещения: настольные лампы с матерчатыми абажурами на небольших темных столиках; на единственном столе, который был чуть больше других и помещался в небольшой нише, оборудованной для сидения, стеклянная пепельница; рядом телефон цвета слоновой кости. Здание было трехэтажным, с лифтом, чтобы можно было попасть наверх; пустая кабина, тоже освещенная, стояла открытой на первом этаже. Обойдя вокруг, Зоргер обнаружил еще один вход с массивной широкой двустворчатой дверью, но без ручек снаружи. Дворники машин скребли, как лопаты. Собственные шаги по твердому снегу напоминали звуки косы во время сенокоса. Потом он услышал гнусавые голоса из вестернов и понял, где находится.