Маррик выпрямился.

— Время прижимает. — Он опять заговорил на британском. — Судя по всему, нам придется его нести.

— Нет, нам придется оставить его: мы должны идти прямо к графу. Не забывай, что вечером встреча. Он уже знает, что судно пришвартовалось, и рассчитывает увидеть нас перед своим отъездом. Нам лучше прямо сообщить ему, иначе могут быть неприятности. Парнишку мы оставим пока здесь. Закроем его и скажем, кто останется охранять, чтоб не спускал с него глаз. А назад мы сможем вернуться еще до полуночи.

— Сможем, думаешь? — угрюмо спросил Ханно.

— У меня есть то, что не будет ждать.

— Амброзиус тоже не будет ждать. Поэтому, если хочешь получить деньги, тебе лучше пойти. Разгрузка судна наполовину уже закончена. Кто останется охранять?

Ханно сказал что-то, но скрип тяжелой двери, закрывшейся за ними, и глухой стук задвигаемых засовов заглушили ответ. Слышно было, как в засовы вставляют клинья. Затем звук их голосов и шагов затерялся в шуме разгрузки. Работа шла полным ходом; скрип воротов, крики людей, скрежет разматывающихся тросов, глухой звук от перетаскиваемых на пристань тяжелых грузов.

Я откинул одеяла и сел. После того, как прекратилась эта ужасная качка, я опять почувствовал себя нормально — даже хорошо. Ощущения какой-то легкости и очищения вызывали во мне необычное состояние: я почувствовал себя здоровым и полным сил. Я встал на колени и оглядел себя.

На пристани горели фонари, свет их проникал через маленький квадратный бортовой иллюминатор. Я увидел кувшин с широким горлом и большой кусок ячменного хлеба. Откупорив кувшин, осторожно попробовал воду. Отдавало плесенью, известняком, но пить можно было, от воды у меня пропал металлический привкус во рту. Хлеб был как кремень, но я держал его в воде до тех пор, пока он не стал разламываться на кусочки. Затем я поднялся и подтянулся к окошку.

Для этого мне пришлось добраться до подоконника, подтянуться на руках, опереться ногой на выступ одной из распорок перегородки. Я и ранее предполагал, что моя тюрьма находится на носу судна, а сейчас убедился в этом. Судно было пришвартовано к каменной пристани, где на столбах висела пара фонарей, при свете которых около двадцати воинов сгружали тюки и полные упаковочные клети. Дальше за пристанью выстроился ряд капитальных сооружений — вероятно склады.

Создавалось впечатление, будто товары отправляли еще куда-то. У фонарных столбов ожидали повозки с привязанными мулами. Воины были в форме и вооружены. За разгрузкой наблюдал офицер. Судно стояло среди других кораблей и близко к пристани, где находились сходни. Носовой канат располагался от перил до пристани прямо над моей головой. Между мною и берегом было примерно пятнадцать футов. Канат убегал вниз в спокойную темень ночи, дальше шла густая темнота складских сооружений. Но я решил, что мне придется подождать, пока не закончится разгрузка, а повозки и с ними, вероятно, воины не уйдут. У меня еще оставалась надежда на побег, учитывая, что на борту будет всего лишь один часовой и, возможно, на пристани уберут фонари.

Конечно, я должен бежать. Если останусь здесь, то моя безопасность будет зависеть единственно от доброй воли Маррика, а это в свою очередь — от исхода его разговора с Амброзиусом. А если по каким-то причинам Маррик не вернется сюда, а вместо него придет Ханно...

Кроме того, я хотел есть. Вода и та отвратительная каша из размоченного хлеба привели соки в моем ужасно пустом желудке в кипение. Сама мысль, что придется еще ждать два или три часа, пока кто-то вернется, казалась мне невыносимой, даже если исключить страх перед тем, что могло принести их возвращение. И даже если бы произошло самое благоприятное и Амброзиус послал за мной, я, находясь в его руках и выдав ему все сведения, которыми располагал, тем не менее не испытывал уверенности в своей безопасности. Хотя обман спас мне жизнь, Ханно был прав, предполагая, что я со своими скудными сведениями бесполезен в качестве заложника. Да и Амброзиус это поймет. Мой полукоролевский статус мог произвести впечатление только на Маррика и Ханно. Амброзиус же не принял бы во внимание ни то, что я внук союзника Вортигерна, ни то, что я племянник Вортимера. Дела обстояли так, что в лучшем случае быть мне в рабстве, в худшем — невоспетая смерть.

А ждать этого совсем не входило в мои планы. Тем более, что бортовой иллюминатор оставался открытым, а буксирный канат проходил прямо надо мной к швартовой тумбе на причале. Оба охранника, как я полагал, никогда не имели дело с малолетними узниками, и потому не придали значения открытому иллюминатору. Никто, даже такой шустряк, как Ханно, и не подумал бы бежать таким образом. А если и подумали, то не знали, что я даже плавать не умею. Канат же они в расчет не принимали, а я его внимательно разглядывал. Если уж крысы могли пробираться по нему, а в тот момент я как раз наблюдал одну из них — крупную, откормленную, лоснящуюся, сползающую на берег, то, значит, и я справлюсь.

Но мне нужно было ждать. Между тем похолодало, а я был раздет.

Свет с берега шел слабый, но я рассмотрел свою маленькую тюремную клетку с грудой одеял, наваленных на кучу старых мешков; у перегородки увидел покоробившийся и потрескавшийся матросский сундучок, тяжелую — мне не под силу — ржавую цепь, кувшин для воды, а в дальнем углу — «дальнем» значило два шага от меня — стояла мерзкая бадья, наполовину заполненная блевотиной. Возможно, из добрых побуждений Маррик снял с меня промокшую одежду, а может быть, просто забыл вернуть ее или же сознательно не отдал, чтобы предотвратить попытку побега.

Пять секунд осмотра сундучка показали, что в нем, кроме дощечек для письма, бронзового кубка и каких-то кожаных ремешков от сандалий, ничего нет. Закрывая крышку сундучка с этой не подающей надежды коллекцией, я подумал, что хоть туфли они мне оставили. Не потому, что я не привык ходить босиком, но не зимой же и не по здешним дорогам... Однако, голым или нет, я должен был бежать. Именно меры предосторожности, предпринятые Марриком, вынуждали меня больше, чем когда-либо, стремиться выбраться отсюда.

Я не знал, что буду делать, куда пойду. Всевышний выпустил меня из рук Камлака и помог перебраться через море, и я поверил в свою судьбу. По плану я намеревался войти в приближение Амброзиуса, чтобы узнать, что он за человек. Потом, если там можно будет найти покровительство или хотя бы милосердие, я бы рассказал о себе и предложил свои услуги. Мне никогда не приходило в голову, что просьба воспользоваться услугами двенадцатилетнего — это какой-то абсурд. Полагаю, что в силу своего возраста я тогда рассуждал по-королевски.

Мешки, на которых я лежал, были старыми и кое-где даже прогнившими. Так что не составляло труда разорвать один из них по швам, чтобы через образовавшиеся дырки просунуть голову и руки. Одеяние было ужасным, но зато модным. Таким же образом я «разделался» и со вторым мешком. Стало теплее. Одеяла были добротными и слишком толстыми, чтобы их разорвать, к тому же помешали бы мне отсюда выбраться. Связав пару кожаных ремней, я сделал себе пояс. Оставшийся кусок ячменного хлеба я засунул в переднюю пройму мешка, остатками воды вымыл лицо, руки и волосы, снова подошел к иллюминатору, поднялся и выглянул.