Главное – ощутить то, что до́лжно.

Все шарики в шоколаде. Я убираю подносы в холодильник. Жаль, что дверцей холодильника не хлопнешь. Приятно было бы сознавать, что по крайней мере на мгновение я не поддалась соблазну, устояла, ведь так?

У двери, тяжело опершись о косяк, стоит мама. Судя по ее позе, по тому, как устало прислонилась виском к дереву, понимаю, что проснулась она не сейчас.

– Сколько осталось шоколада? – Голос немного хрипловатый и чуточку ниже, чем обычный.

– Осталось. Немного.

– Есть еще пара бананов. – Мама переступает с ноги на ногу, поджимает пальцы на холодной плитке. – Получится мучнистее, чем ты любишь, но не смертельно.

– Ладно.

С посиделками на полу в гостиной покончено. Мы окунаем бананы в кастрюлю с шоколадом и расставляем по столам дюжину толстых белых свечей. Два с половиной банана исчезли; никакого магического заклинания, чтобы сделать больше, я не знаю, и, пока придумываю, что бы еще окунуть в кастрюлю, мама ставит ее в раковину.

– Думала, трюфелей не останется, – говорит она, возвращаясь и грациозно усаживаясь на ковер.

– Тебе следовало остановить меня после двух-трех.

– Да. Но я не остановила.

– Мне от этого не легче.

– Ты ведь никогда об этом не думаешь.

На это у меня ответа нет, поэтому я берусь за край нижней тетради и подтягиваю к себе ближайшую стопку. Нахожу ящерицу, вцепившуюся в опору Эйфелевой башни, и показываю маме на дату.

– Ты начала это в пять лет? – бормочет она.

– В девять. До этого наклеивала оберточную бумагу от подарков, но переделала все, когда решила, что мне нравятся ящерицы.

К тому времени, когда мама поднимается наверх, чтобы приготовиться к работе, у нас рассортировано пять с половиной месяцев, относящихся к Сан-Диего. Зная маму, предполагаю, что ее новый проект будет иметь целью привести в порядок и аккуратно разложить по коробкам остальные дневники.

Захожу на сайт моей виртуальной школы и пытаюсь выполнить домашнее задание. Получается не очень, мне недостает концентрации, но выгляжу я, должно быть, так, словно только что вырвалась из ада, потому что инструктор, проводящая занятие по «скайпу», прощает меня за невнимательность. Говорит, чтобы я не беспокоилась и что мы встретимся в среду, а если понадобится дополнительная консультация, нужно только сказать ей.

К одиннадцати я сделала все, что собиралась. Забрасываю дневники в рюкзак, которым не пользовалась уже несколько месяцев, тщательно проверяю и укладываю в футляр камеру и отправляюсь в шахматный клуб. Баллончик с перцовым спреем напоминает о себе успокаивающей тяжестью в кармане.

Вообще-то никаких неожиданностей я не ожидаю. Жонкилии… это только начало… гамбит. Как ни странно это звучит, но время есть. В шахматах самая скорая из возможных побед называется «дурацкий мат», или «мат в два хода». Но в том-то и дело, что все зависит от белых, которые должны проявить необычайную глупость.

Человек умеренно глупый может уйти от преследователей, если каждое убийство происходит в области ответственности другого правоохранительного органа, но этим делом ФБР занимается уже семь лет; в таких условиях оставаться на свободе способен лишь человек не только просто терпеливый, но и сообразительный.

Самые интересные партии разыгрывают те шахматисты, которые хорошо знают друг друга. Знают, чего стоит ожидать от противника и что этому противопоставить, а следовательно, каждый старается навязать собственный гамбит.

Каждый ход требует от обоих игроков полной переоценки ситуации на доске. Как при сборке кубика Рубика. Я не знаю, кто убил мою сестру, но мне известно о нем не так уж мало. Убийства рассказывают собственную историю. Он не повторяется с цветами. Не дразнит жертву.

Что бы ни значили жонкилии – если, конечно, они от убийцы, – это только первый ход.

Если же цветы не от убийцы… что ж, значит, кому-то известно, где я живу. Прятаться в собственном доме или продолжать выходить и вести прежний образ жизни – на моей безопасности это никак не скажется.

Снова и снова напоминаю себе об этом, пока иду к автомобильной стоянке. И даже почти в это верю.

Подходя, вижу Корги, идущего через парковку к павильону с двумя пенопластовыми стаканчиками кофе. Кофе не из «Старбакса», а та бесплатная бурда, что раздается бесплатно в бакалейном – для пожилых людей. Увидев меня, он удивленно останавливается и едва не проливает напиток на перчатки.

– Господи, неужто Синенькая? Бурная выдалась ночка?

– Мы это так и называем, – киваю я. – А что, совсем плохо?

– Не хотел бы я встретить тебя в темном переулке. – Он оглядывает меня сверху донизу, качает головой и отпивает из стаканчика. – Да и в светлом тоже.

– Как насчет автостоянки?

– Слышал, мы, солдаты, люди смелые. Или были такими когда-то. – Корги ухмыляется. Нос у него действительно как у хоббита из фильма, но глаза ясные, незамутненные. Я видела его после тяжелого дня и на протяжении всей последующей недели. Теперь он в порядке.

В павильоне все на месте, включая Хэппи, сильно страдающего от похмелья. Я не спешу садиться. Откашливаюсь.

– Никто не против, если я пощелкаю немножко?

Мужчины непонимающе переглядываются. Потом поворачиваются ко мне.

– Пофотографирую. Я этим вроде как на жизнь зарабатываю. Если все согласны, я бы поснимала – на память, чтобы не забывать, когда мы уедем. Позировать не надо, ничего такого, потому что получается неестественно. Просто сниму всех, как есть.

Хэппи печально смотрит в стаканчик с кофе, словно ответы на все загадки вселенной где-то там, да только сил, чтобы найти их, взять неоткуда.

– Давай уж сегодня, – вздыхает он. – Нет, не сегодня. Когда-нибудь.

– Щелкай уж, Синенькая. – Пирс расставляет на доске фигуры. – Вид у тебя такой, что доску взглядом подожжешь, если долго смотреть будешь.

Некоторое время наблюдаю за игрой, но камеру пока не достаю, жду, когда все придут в норму. Здесь это обычное дело, когда кто-то не может сосредоточиться на игре и ходит между столами, поглядывая на доски, а кому-то назначено к доктору или что-то еще, так что лишний есть всегда.

Вскоре все вкатывается в привычную колею.

Я достаю камеру, смотрю в видоискатель, и мир сразу становится резче, входит в фокус. Нет, все, что есть ужасного, не исчезает даже здесь, но между мной и всем остальным появляется стеклянный барьер. Как будто я позабыла дышать, а кто-то ткнул меня в бок, и я сразу хватила ртом воздух. Снимаю в черно-белом и цветном, особенно стараюсь выбрать правильный угол для Лэндона. По фамилии я знаю только Ганни, а спрашивать не рискую – боюсь, что кому-то это покажется странным.

Когда смотришь в камеру, проясняется многое. Я вижу, например, как Корги посматривает одним глазом на доску, а другим – на Хэппи. Вижу, как трясутся руки и туманятся глаза у Йелпа. Как незаметно наблюдает за ним Хорхе. Обычно тот делает ходы с молниеносной быстротой, будто втыкает фигуру в доску, и тут же, словно боясь поймать пулю, отдергивает руку, – но сегодня у него все получается медленно, и фигуру он тащит по доске, не отрывая от полированного дерева. Когда Филипп тянется к слону Стивена, рукав чуточку сползает вверх, обнажая дорожку швов поверх давней раны – широкую, белую линию с точками по обе стороны.