– Но это же нехорошо! – вырвалось у Дьякова.

– Что нехорошо?

– Предавать нехорошо! Есть же какие-то моральные принципы в конце концов!

– Принципы, говоришь?! – Кулагин сжал кулаки и хищно ухмыльнулся. – Тогда вот тебе примерчик про принципы. Зверский примерчик! Экзистенциалистский, так сказать. Представьте: дадут матери револьвер с одним патроном да и скажут: девка твоя – за красных, а сынок – из юнкеров. Выстрел один, и в себя нельзя. Кому жизнь сохранишь? А не стрельнешь – убьем обоих! А? Во сюжет! Во предательство! Одного-то она точно спасет! А другого – точно предаст!..

Дьяков совсем съежился, пытаясь уложить в голове жутковатые рассуждения Кулагина в какую-то более-менее стройную конструкцию. Ему это не удавалось. Он периодически терял скачущую мысль генерала, и только чувство нарастающего омерзения оставалось неизменным и с каждой минутой усиливалось. Тут он абсолютно некстати обратил внимание на сочную коленку приближающейся девицы, которая эротично посасывала «Моток ниток». Она призывно улыбнулась профессору, а когда тот смутился, бесцеремонно обняла за шею Кулагина.

– Иди отсюда, Марго! Не сегодня… – раздраженно буркнул генерал. И добавил, вздохнув: – Примета времени! Все пороки вылезли наружу как навозные жуки по весне!.. Вот ты, Гавриил Христофорович, говоришь: предательство, предательство…

– Я ничего такого не говорю, – поспешил ответить Дьяков, продолжая прятать глаза от назойливой проститутки.

– Да нет, любезный! Вижу, что говоришь. Вижу, что трудны для твоего понимания мои рассуждения! А между тем после ампутации души предательство перестает быть предательством. Оно становится образом жизни, способом существования. Вот сдал я всю известную мне советскую агентурную сеть американцам… За деньги сдал… Нет, вру, за огромные деньги. И что? Никто меня и пальцем не тронул! Попробуй тронь, если я светоч перестройки и ее рупор, звучащий прямиком из чекистских рядов. Тронешь – кругом заорут, что демократию-де сворачивают, свободу слова ограничивают…

Раздолье нам сейчас, шпионам. Все Политбюро – одни шпионы. Прибрежный шельф американцам кусками отстегивают. А тут я со своей мелочовкой… Смешно, право!

Но все это шутки, так сказать. А если всерьез, то по-настоящему успокоил мою обескровленную душу только один человек – Солженицын его фамилия.

– Как же… Читал, – отозвался Гавриил Христофорович. – «Один день Ивана Денисовича». Стыдно признаться, но я не очень понял, откуда такой шум вокруг этой книги. Смело, конечно, для своего времени. К тому же Твардовский помог… Но я, к примеру, Шаламова куда больше ценю. Там литературы больше. А у Солженицына – одна голая публицистика.

– Ну это как вам будет угодно! Я тут не про литературу. Я про суть. Вы про «Архипелаг ГУЛАГ» слышали?

– Конечно, слышал! Но не читал, разумеется, – торопливо уточнил Дьяков, вспомнив вдруг, что говорит с генералом КГБ, который как раз и призван надзирать, чтобы в стране не читали запрещенные книжки. – Книга же на Западе опубликована. Где же я мог ее читать?

– Ну да, понятно… Это нам, сотрудникам КГБ, без нее нельзя было. Врага надо было знать в лицо, так сказать. Так вот, Солженицын там рассуждает про генерала Власова. Про того самого, которого потом советские контрразведчики изловили и приволокли в Москву, где прилюдно повесили на Красной площади вместе с господами Красновым и Шкуро. И знаете, что говорит Александр Исаевич? Он говорит – внимание! – что если предаешь такое чудовище, как Сталин, то это и не предательство вовсе, а поступок! То есть если ты против Сталина, то можно! То есть такое предательство если и не заслуживает исторического оправдания, то уж человеческого понимания вполне достойно! Каково?! Значит, иногда можно, если осторожно? А?

Кулагин торжествующе посмотрел на Дьякова и напористо продолжил:

– А чем тогда ваш Ленин отличается от Власова? Да ничем! Он тоже царя и царский режим ненавидел. Значит, и ему можно предавать и во имя классовой ненависти деньги у немцев брать на нужды революции! А коли так, коли всегда находится оправдание предательства, то почему, скажите на милость, мне нельзя?! Объявлю, что всегда ненавидел советскую власть, Ленина и Сталина, – и все дела! И уже могу поступить так, как велит мне моя классовая ненависть! Продам я эту Родину вместе с потрохами!

Дьяков поперхнулся водкой и побагровел.

– Что, не нравится? – торжествующе спросил генерал. – Чего это вы пятнами пошли? Слушайте дальше: ваш Солженицын беспардонно искажает масштабы сталинских репрессий.

– Почему он мой? – обиделся Дьяков. – Вовсе он не мой! Мне он решительно не нравится как писатель…

– Да это я так, для усиления эффекта. Чтобы вас половчее убедить! Так вот, думаете все исторические искажения Солженицына – это писательский вымысел? Нет, дорогой мой! Это классовая ненависть! А она выше правды! Поэтому лет так примерно через пять все то, что напридумывал Александр Исаевич, станет правдой. Единственной и неоспоримой! И никакая реальная статистика поколебать ее не сможет. Никакая! Хоть удавись! Даже тогда, когда откроют архивы! Когда выяснится, что писатель, мягко скажем, сильно исказил количество репрессированных – раз эдак в десять! Но все равно правда будет только одна – у Солженицына. А все остальное объявят заблуждением, поскольку все остальное не впишется в законы обновленной и сильно побелевшей классовой ненависти. Богов не правят, милейший мой профессор! Запомните это! – Кулагин победоносно откинулся на спинку стула. – Поэтому, прочитав про Власова, я принял решение, громко говоря, изменить своей Родине – Союзу Советских Социалистических Республик. И теперь все известные мне тайны сообщаю различным заинтересованным в том супостатам. А Отечеству своему – вот! – Кулагин ткнул Дьякову в нос побагровевший кукиш. Болт ему! И непременно с левой резьбой.

– А зачем с левой? – ошеломленно уточнил Дьяков.

– А чтобы ввернуть этот болт некуда было!.. Чтобы дырки для него во всей стране не нашлось! Смотрите, как я их! – Кулагин даже подскочил от возбуждения. – Всех известных мне иностранных резидентов я сдал в КГБ и скоро получу повышение по службе, а всю нашу советскую резидентуру сдал ЦРУ, американцам, и получу большущие деньги. Вот тебе и Родина, Гавриил! Давай-ка еще грамм по пятьдесят отсосем. Чтобы разговор ладно шел. Ты как?

Дьяков глаз на генерала не поднимал – смотрел в пол или в тарелку. Водку сосал резко и помногу. Его стакан уже опустел, и Кулагин застучал вилкой о тарелку. Подбежал один из автоматчиков: он раньше официанта услышал призыв генерала.

– Слышь, сержант, какая история получается! – сурово сказал Кулагин. – «Моток» у профессора закончился и у меня тоже, а у нас еще разговора минимум на полчаса. Давай-ка распорядись!

– Слушаюсь, товарищ генерал! – козырнул сержант и буквально через полминуты приволок за шиворот упирающегося официанта. Тот что-то бурчал про то, что «эти обычно не плотют и уходят через окно», на что сержант серьезно соглашался: да, мол, уходят именно через окно, да и не «плотют» – это точно! Но налить придется, а то, сам понимаешь, будет тебе кердык с особым цинизмом…