становились толще и выше, подлесок, который еще запинался на удалении от холма, исчез, не осталось даже можжевельников.

– Правда, что ли? – спросила Дрондина. – Пушкин здесь был?

– Конечно. Да не только Пушкин, здесь многие люди были, Аксаков, например.

Дрондина скептически протянула мне конфету с апельсиновой начинкой.

– Что-то не верится, – сказала она. – У нас?

– Ну да, у нас. Вы про Болдинскую осень в школе проходили?

– Нет, – ответила Дрондина. – Мы пока «Золотой Петушок» осилили.

– Ну, это в следующем классе… короче, Пушкин, проезжая на Болдинскую осень, останавливался у моего прапрадедушки. Они удили рыбу, ходили на вальдшнепов, и однажды на привале Пушкин достал из кармана желудь. А у Пушкина была такая традиция – он везде сажал дубы.

– Зачем? – спросила Дрондина.

Надо карту все-таки дорисовать. Со всеми достопримечательностями. Дуб. Колокол. След Годзиллы. Колодец пиявок. Канава и мост.

– Дуб – любимое дерево Пушкина, – пояснил я. – Дуб высок, прочен, создает тень, и из него получается отличный паркет. Пушкин с детства любил дубы, ему про них рассказывала его няня. Когда в начале девятнадцатого века в России была эпидемия холеры, порошок из толченой дубовой коры спас тысячи жизней. Поэтому Пушкин и его друзья в Лицее поклялись всю жизнь сажать дубы и создали общество любителей дуба. И слово сдержали.

– Понятно… – Дрондина почесала лоб. – Что-то такое припоминаю…

– Они были фанатами дуба. Помнишь – «У Лукоморья дуб зеленый»? Это он нарочно сочинил, для того, чтобы дубы сажали больше. Осина – дура, дуб – молодец.

– Хорошая идея, кстати, – сказала  Дрондина. – Сажать дубы. Вроде как, куда не приедь – везде дуб сажай…

Дрондина остановилась.

– Это он что ли?

Указала пальцем.

Пришли.

Дуб был по-настоящему пушкинский. Такой как раз, каким его изображают в книжках и мультиках. Могучий. С низкими толстыми ветками, похожий на бочку.

Дрондина достала телефон, сфотографировала.

– Может, и нам дубы сажать? – спросила она. – Мы ведь учимся в лицее. А?

– Хорошая идея. Надо осенью предложить.

– Ага.

Подошли к дубу.

Дуб мне отец показал. Во втором классе мы мастерили поделки по «Литературному чтению», и там нужны были желуди для гномиков, вокруг дома дубов не росло, и тогда мы с отцом отправились в лес. Шагали к дубу час, я набрал полные карманы желудей и листьев для гербария, а отец взял отвалившуюся ветку и вырезал из нее чесалку для спины. Я спросил тогда, что это за дуб, а отец сказал, что фиг знает, вырос, да и все тут. Ураганом желудь занесло, ну и вот.

– Надо тут прибраться, – сказал я. – Слегонца…

Дрондина пожала плечами.

Растительности вокруг дуба было, впрочем, немного. Под кроной ничего почти, а дальше хиленькая, по колено, можжуха и несколько пней, поросших мхом. Я велел Дрондиной состригать можжевельник, а сам стал собирать валежник. С самого дуба сору нападало немного, с десяток веток, гораздо больше насыпалось с окрестных сосен. Я сгреб все опавшие ветки и оттащил их подальше. А Дрондина состригла все подростки, и сосновые, и можжевеловые. За полчаса управились.

– И зачем мы все это сделали? – спросила Дрондина.

– Ну мало ли… Вдруг кто-нибудь захочет на дуб Пушкина посмотреть, а тут бурелом. А теперь красиво все, порядок, уборка.

Дрондина пожала плечами.

– Можно желуди продавать, – сказал я. – Каждый захочет вырастить дуб от дуба Пушкина.

Дрондина подняла желудь.

– Убирали лес? Ты серьезно? Мы пошли в лес, три часа убирали лес, чтобы потом кто-то пришел – и посмотрел на дуб?

– Зато погуляли, – глупо сказал я.

– Есть охота, – сказала Дрондина. – Пойдем домой что ли…

– У меня бутерброды, – сказал я. – С сыром и колбасой. И морс. Будешь?

– Ага.

Я начал доставать из рюкзака термос и бокс с бутербродами.

– Давай на дуб залезем, – неожиданно предложила Дрондина.

Дуб был  толст и стар, но в прошлое лето на нем наживилось тонких веточек.

– Давай, – согласился я.

У меня с лазаньем никаких проблем, да и Дрондина управилась, залезли метра на четыре, уселись в развилке. Но перекусить не получилось.

– Смотри, тут какие-то дырки… – Дрондина указала на ствол.

– Это короеды, – сказал я.

– Какие короеды, дырки с палец…

Дрондина сунула палец в кору. Я представил. Сейчас застрянет пальцем в дубе, и как мне ее добывать? А если Шнырова узнает и заснимет, то Дрондиной предстоит тяжелый школьный год: сначала в колоколе застряла, потом в дубе, осталось застрять в покрышке.

Но Дрондина не застряла.

– Там что-то круглое, – сказала Дрондина.

Я достал ножик и выковырял из ствола дуба слегка расплющенный свинцовый конус.

– Грузило, что ли? – спросила Дрондина.

– Это не грузило, – я подкинул свинец на ладони. – Это пуля.

Я выковырял из дерева еще две пули.

– Тут что, расстреляли кого-то? – негромко спросила Дрондина.

Я смотрел на пули на ладони. Похожие на снаряды от гаубицы.

– Да нет, – возразил я. – Как могли расстрелять? На такой высоте?

– Раньше дуб был пониже, – напомнила Дрондина.

Пули стали гораздо тяжелее.

– Ерунда, – сказал я. – Кто-то тренировался в стрельбе, вот и все.

– В дуб стреляли?

Не нравились мне эти пули.

– Ну, мало ли? Знаешь, мои прадедушки любили пострелять… Может, они тут тренировались?

– Странно, что они деревом не заросли, – сказала Дрондина. – Пули… они должны же затягиваться?

Я выкинул пули, размахнулся подальше и зашвырнул в лес. Мало ли. Неприятный осадок.

– Охотники, скорее всего, – сказал я. – Стреляли, попали в дуб…

Лес затих. Так случается летним днем, лес замолкает, словно смотрит себе в спину.

– День сегодня дурацкий, – сказала Дрондина. – Давление играет… А ты эту виде сегодня?

– Нет.

– Вот и я говорю… Пойдем домой, а?

– Пообедать же собирались…

– Неохота уже, – поморщилась Дрондина. – Пойдем?

– Ладно.

Я начал спускаться с дуба.

– Погоди! – Дрондина схватила меня за руку. – Мне кажется…

Она замолчала. Стала прислушиваться к лесу.

– Мне кажется, тут есть кто… Ты не чувствуешь?

– Это синдром лешего, – сказал я. – В лесу часто кажется… или водит…

Тихо.

– Мама говорит, что в лесу человека видела,