Я с преогромным удовольствием утвердила Вельку на должность неуловимой бабки и отправилась за вещами и лошадью.

* * *

В ассортимент предоставляемых «Драконьей берлогой» услуг входили не только клопы, но и «бесплатный» ломоть хлеба (включенный в стоимость ночлега по тройной цене), а также собственно ночлег в отдельной комнатке с запирающейся изнутри, но до того хлипкой дверью, что стучать в нее следовало с крайней осторожностью. Гости победнее довольствовались общей комнатой, вповалку укладываясь на полу. Зимой в ней горел камин, а увеселительную программу обеспечивали заезжие гусляры и сказители, делясь гонораром с хозяином.

Сейчас народу в корчме было мало – по такой погоде даже в поле под кустом не замерзнешь… если, конечно, боишься только мороза. За Мариной Падью начинались официальные владения орков – Волчья Степь. Беда в том, что сами орки об этом не знали и регулярно пересекали существующие только на карте границы отнюдь не с туристической целью (и хорошо, если по доброте душевной оставляли жертве своего уголовно наказуемого деяния хотя бы трусы). Легконогие степные волки серебристо-песчаного цвета тоже проявляли повышенный интерес к экономным путникам, рискнувшим обойтись кустами. «А чтоб тебе на Мариной Пади заночевать!» – в сердцах говорили местные жители и, отправляясь туда пасти коров, торопились вернуться до темноты. А уж что творилось за самой Падью…

Хозяин корчмы, больше для вида шуровавший по полу стертой до самой палки метлой, вполуха прислушивался к беседе гнома неопределенного возраста и профессии, обтрепанного старика-паломника, селянина из соседних Крюковичей, что у восточного края Мариной Пади, тощего скупщика рыбы, жующего бесплатный ломоть, и русоволосого парня, настраивающего лютню (толстую торговку с глуповатым лицом, попеременно издававшую «охти, господи!» и «свят-свят!», можно было не считать). Только что расплатившаяся ведьма заинтересованно остановилась у порога, опустив на пол сумки.

– … а еще сказывают, – тем же таинственным тоном продолжал селянин, – будто в полнолуние вылазит энтая баба из свово склепа и бродит по округе, и ежели попадется ей кто навстречу – руки раскинет… – мужик наглядно продемонстрировал широкий размах умертвия, заставив соседей отшатнуться, – …обхватит и давай середку выгрызать, покуда одни сапоги не останутся!

Захват был не менее впечатляющ. В него совершенно случайно попала неучтенная торговка, начавшая так истошно визжать и отбиваться, словно ее и в самом деле пытались употребить в пишу.

– …грызла ручки ее, грызла ножки ее… – хорошо поставленным баритоном пропел парень, аккомпанируя себе на лютне.

Увлекшийся рассказчик поспешил выпустить «жертву», но от оплеухи увернуться не успел.

– А-а… – Гном презрительно махнул рукой. – Дедовы сказки. Нечего темнотой по пустошам шастать, а рукастую бабу и поближе найти можно, дома на печи…

Компания громко расхохоталась.

– Не скажите, юноша. – Старик степенно переплел руки на верхушке клюки. Бородатый гном удивленно уставился на паломника, но тот, очевидно, был подслеповат и ошибки так и не заметил. – Я пришел с юга, и там мне тоже рассказывали байки о некоем – да простят меня дамы (старик сделал церемонный жест в сторону длинноволосого лютниста) – кладбищенском гхырище, которое якобы заволакивало припозднившихся путников к себе в могилу и обгладывало дочиста, так, что больше их никто никогда не видел…

Паломник говорил тихо и серьезно, поэтому его рассказ впечатлил слушателей куда больше наглядной демонстрации крюковичанина. Повисла тяжелая тишина. Скупщик увяз зубами в хлебе, баба торопливо перекрестилась, гном скептически фыркнул, а парень, поразмыслив, выдавил из лютни низкий воющий звук, заставивший всех подскочить и с руганью накинуться на юное дарование. Ведьма подхватила сумки и вышла. Хозяин презрительно сплюнул на только что «подметенный» пол. Чего только люди не придумают, языками не наплетут. Смех один. Хвала богам, у них, в Духовищах, все спокойно… ну почти.

* * *

Подходя к конюшне, я привычно прислушалась, но все было тихо. То ли Смолка в кои-то веки решила побыть покладистой лошадкой и не гоняться за опрометчиво сунувшимся к ней в стойло конюхом, пока тот не оседлает балку под крышей, то ли он там уже сидел, боясь шелохнуться или подать голос. У порога лежала крупная собака, черная с рыжими подпалинами и обрубленным хвостом. В отличие от прочих шавок от жары она как будто не страдала – пасть была плотно сомкнута, а бока, кажется, вообще не шевелились.

Я в шутку посвистела. Собака подняла тупую морду с ушами-топориками и уставилась на меня желтыми немигающими глазами. Враждебности, как, впрочем, и дружелюбия в них не было, но мне почему-то стало не по себе.

– Эй, милейший, чей это пес? – окликнула я какого-то мужичка, дремлющего сидя в узкой полоске тенька под стеной конюшни.

– Который? – Селянин лениво приподнял сползшую на глаза шляпу.

– Вон… – Я вернулась глазами к порогу и вздрогнула. Собака исчезла. На пыльной земле осталось несколько крупных отпечатков лап и десяток коротких шерстинок. – Леший, куда же она подевалась? Вот только что тут была! Ладно, извините, что побеспокоила…

– Да ничего, от жары и не такое примерещится, – добродушно заметил мужик, снова прячась под широкие соломенные поля. – Я вон давеча видал, как корова по небу летела! Лежу я, значится, полем, что к северу за селом, потому как идти уже мочи нет – у свояка на похоронах винцом домашним за его здоровье угостился, ну и развезло чуток. Слышу – мычит откуда-то. Глядь на небо – летит, родимая! Ногами перебирает, будто прям по воздуху скачет, а хвостом того, направление задает… И к чему бы это, а? Может, знамение какое?

– Ага, что закусывать надо, – вполголоса буркнула я, заходя в конюшню.

* * *

Пока я разбирала вещи и привязывала кобылу на полянке за домом (Смолка с ехиднейшей мордой наблюдала за этим заранее обреченным на провал мероприятием), Велька успела развести в котле какое-то зелье и теперь сосредоточенно помешивала его дубовой лопаточкой, неотрывно глядя на всплывающие со дна пузырьки. Снадобье тускло мерцало, отчего лицо склонившейся над ним травницы казалось мертвенно-зеленым. Отвлекать подругу от этого ответственного занятия очень не рекомендовалось, чтобы не пришлось, как на восьмом курсе, с боевым кличем «Спасайся, кто может!» вылетать из густо задымленной аудитории, под потолком которой ревело и шумно плескало крыльями что-то незапланированное.

Так что я переоделась в легкие берестяные шлепки и вытащила из сумки полотенце.

– Вель, я пока схожу искупаюсь.

– Ага, – не оборачиваясь, рассеянно поддакнула подруга, – там в тростнике дощатая кладка до самых мостков, но сразу за ними дно обрывается, мелководья почти нет.

– Отлично. – Я хорошо плавала и любила чувствовать под собой глубину. – Здесь вирники или озерницы водятся?

– Нет… хотя в омуте напротив площади обитает какая-то тварь, но она на людей не нападает и далеко от него не отходит. Там ключи со дна бьют, вода холоднее и чище; наверное, это ее и привлекает.