– Он боится спросить, но хочет знать, почему вы отвели Дизиру в лачугу, если вы рыцарь. Разве у вас нет большого дома?

– Потому что я небогатый рыцарь, – сказал я мальчику. – Пока, во всяком случае. Но я бываю нерасторопен и порою излишне разговорчив, что не к лицу истинному рыцарю. – Я положил руку на плечо старому Таугу. – Совсем недавно ты хотел убить меня.

Он неохотно кивнул.

– Я сломал твою алебарду и мог бы тебя убить. Но не убил.

– Я вам признателен.

– Ты говоришь, что хочешь пойти за мной. Я буду верен тебе, покуда ты будешь верен мне, но не дольше.

– Понятно, – кивнул он.

Затем я знаком велел старому Таугу следовать на нами с Гильфом, и мы вышли из дома.

Шагая плечом к плечу, мы прошли по деревенской улице, пересекли широкие поля и углубились в лес. Гильф трусил впереди нас, обследуя каждую заросль и каждый куст. Скоро тропинка стала уже, и я пошел перед старым Таугом, держа лук наготове; но Гильф по-прежнему бежал впереди. Близ Гленнидама деревья были низкорослые и чахлые, поскольку лучшие вырубили местные жители для разных хозяйственных нужд. По мере удаления от деревни они становились выше и старее, хотя изредка по-прежнему встречались пни от поваленных людьми деревьев. Еще дальше начинался настоящий густой лес, простиравшийся на сотни миль между Солнечными горами и морем и между Северными горами и южными пахотными землями; в этом лесу росли деревья, которые были старыми еще в те времена, когда здесь не ступала нога человека; деревья со стволами в обхвате больше самого большого дома в Иррингсмауте; деревья, возносящие свои ярко-зеленые кроны к самому Скаю и приветливо кивающие оверкинам.

Из-под их корней бьют родники, ибо в поисках воды они, раскалывая скальные породы, запускают корни глубже самых глубоких в мире колодцев. Вокруг родников растут мелкие дикие цветы, такие нежные и прелестные, что на них нельзя смотреть без умиления. С северной стороны стволы деревьев покрыты блестящим зеленым мхом, более густым, чем медвежья шерсть. При виде его я всякий раз вспоминал Дизири и жалел, что она не с нами, хотя от моих сожалений ничего не изменилось: она так и не появилась – ни тогда, ни впоследствии.

Честно говоря, я боялся задохнуться, поскольку при мысли о Дизири у меня перехватывало горло, и потому я сказал:

– Теперь я понимаю, почему воздух в Эльфрисе словно полон света. Здесь воздух тоже как будто светится.

– А, значит, вот как выглядит Эльфрис, – сказал старый Тауг.

– Нет, – сказал я. – В Эльфрисе гораздо красивее. Деревья там больше, и они самых невероятных видов: странные, опасные или дружелюбные. И воздух там не кажется полным света, а действительно источает сияние.

– Возможно, мой сын расскажет мне об Эльфрисе, если вернется.

Я спросил, чего он хотел, когда назвал своего сына тоже Таугом, – чтобы тот походил на него или чтобы снова почувствовать себя ребенком. И теперь я невольно задаюсь вопросом, что он подумал о раненом молодом рыцаре, вернувшемся к нему, и что они сказали друг другу.

В скором времени через тропу перед нами метнулся молодой белый олень, уже с рогами. Гильф не бросился за ним, и я не выпустил стрелу в него. Я бы сказал, мы оба понимали, что нам нужен вовсе не олень.

– Облачный олень, – заметил старый Тауг.

– Что ты имеешь в виду?

– Так они называются, – сказал старый Тауг и больше не добавил ни слова.

Местность повышалась и понижалась – сначала плавно, почти незаметно, а потом все резче, превращаясь в холмистый край вроде того, где я нашел Дизири. Деревья росли на скалистых возвышенностях, уже отдаленно напоминающих горы.

Наконец мы взобрались на самый высокий холм, на голом гребне которого росли лишь редкие кустики травы. Отсюда я различил далеко на севере снежные горные вершины.

– Теперь уже близко, – сказал старый Тауг.

Гильф заскулил и оглянулся на меня. Я понял, что он хочет заговорить, но не может при постороннем человеке, и потому велел старому Таугу идти вперед, а когда мы скроемся из виду, остановиться и подождать нас там. Естественно, он спросил, зачем, но я сказал, чтобы он либо выполнил мой приказ, либо возвращался к жене и дочери, – и он подчинился.

– Они знают, – предупредил меня Гильф.

– Разбойники?

Пес кивнул.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Нюхом чую.

Я ненадолго задумался и вспомнил, как ты говорил мне, что собаки чувствуют запах страха. Я спросил Гильфа, испуганы ли разбойники, и он кивнул.

– Как они узнали о нашем приближении?

Он не ответил. Узнав Гильфа поближе, я стал понимать, что он обычно игнорирует вопросы, если не знает ответа (или считает вопрос глупым). Вероятно, у разбойников были дозорные. Я бы выставлял дозорных, будь я предводителем разбойничьей шайки.

– Я уж отчаялся дождаться вас, – сказал старый Тауг, когда мы подошли к нему.

Я сказал, что мы хотели проверить, не предупредит ли он разбойников о нашем приближении.

– Вы с собакой?

Я кивнул.

– Они сразу убьют пса.

– Пожалуй, вы правы. Если он найдет их раньше, чем мы.

– Однажды я видел рыцаря, который даже надевал на своего пса кольчугу.

– Я попытаюсь раздобыть кольчугу для Гильфа, коли он пожелает, – сказал я. – Но с этой минуты ты должен держаться позади и не отпускать от себя пса. Я пойду первым.

– У вас всего восемь стрел, я сосчитал.

Я спросил, сколько стрел у него, и приказал держаться далеко позади меня. Потом я велел Гильфу держаться позади и присматривать за старым Таугом.

До сих пор я рассказывал о том, что делал я, и что делали другие, и что мы говорили друг другу. Думаю, теперь мне следует остановиться и объяснить, как я чувствовал себя тогда и впоследствии и почему поступал так, а не иначе.

Я был своего рода генералом, а хорошие генералы, скажу тебе, успешно совершают длинные переходы, но никогда не идут день и ночь. Есть время для переходов, а есть время останавливаться на привал и разбивать лагерь.

Как я уже сказал, я пошел вперед один, держа наготове лук с натянутой тетивой и прислушиваясь к тихим невнятным голосам великого множества жизней, из которых Парка спряла тетиву, – к приглушенному людскому гомону, если можно так выразиться. К голосу самой жизни. Мужчины, женщины и дети, вплетенные в тетиву Парки, ничего не знали обо мне, о моем луке из ветки колючего апельсина, о стреле, которую они совместными усилиями скоро выпустят в одного из разбойников, – но мне кажется, они все чувствовали, чувствовали, что нить их жизни туго натянута и вот-вот начнется битва. В голосах слышались страх и возбуждение. Люди сидели у своих очагов или занимались повседневными делами, но они чувствовали, что близится сражение, исход которого зависит от них.