Наверняка они прячутся в лесу, продолжает собеседник, озираясь по сторонам, словно беглецы притаились где-то в кустах. Впрочем, ребят можно понять.

– Мы тоже решили рвать когти. – Мужчина замечает на заднем сиденье Грейс. – Сколько ей?

– Три недели, – отвечает Бен.

Мужчина грустно качает головой:

– Радуйтесь. Вы даже не представляете, как быстро они растут.

Бен натянуто улыбается и поднимает стекло – ни к чему лишний раз говорить о том, как рано дети напоминают о скоротечности времени.

К началу пробки они добираются в кромешной тьме. Темно хоть глаз выколи, не сравнить с ночами в Нью-Йорке. На чернильном небе загораются звезды, но их свет затмевают яркие проблески мигалок на крыше полицейских машин и мощные лучи фонарей в руках стражей порядка. Группка студентов столпилась на обочине, пока офицер освещает багажник их машины.

– Думаешь, это они? Ребята из карантина? – спрашивает Бен.

С заднего сиденья не доносится ни звука.

Бен оборачивается.

Энни сидит, привалившись к окну, глаза закрыты.

– Энни! – окликает он. Тишина. – Энни! Проснись!

Бен выскакивает из машины, распахивает заднюю дверцу. Зовет жену по имени. Все помыслы устремлены на одно. Трясет за плечи. Ее голова падает на грудь. Пассажиры в соседней машине – мужчина и женщина – не сводят с них глаз. «Нужна помощь?» – спрашивают они, но Бен ничего не видит и не слышит. Перед глазами только расслабленное лицо Энни с закрытыми веками – и малышка, спящая рядом на сиденье.

– Энни! – снова кричит Бен.

От воплей дочка просыпается и начинает плакать – именно ее голос, не его, будит Энни.

– Что такое? Что стряслось?

От облегчения сердце колотится как бешеное. Язык немеет.

– Чего ты на меня уставился? – хмурится Энни, но в следующую секунду во взгляде вспыхивает понимание. – Все в порядке, – зевает она, – просто устала.

Действительно, с недавних пор сон настигает ее внезапно, без предупреждения, в любое время суток. Спите, когда спит ребенок, внушают книги для молодых родителей. Однако сейчас Бен напрочь забывает о тех случаях, когда Энни засыпала, сидя на стуле, а он сам валился в постель не раздеваясь.

Едва сдерживая гнев, он садится за руль. Подсознательно тянет шарахнуть дверью.

– Без тебя я не справлюсь, – произносит Бен, глядя вперед.

Нет нужды растолковывать, о чем речь.

В зеркале заднего вида отражается, как Энни подносит бутылочку ко рту Грейс и та жадно чмокает соской.

– Справишься, – отчеканивает Энни. – Ты должен, значит никуда не денешься.

На КПП полицейский требует предъявить права.

– А младенец?

Бен чувствует, что краснеет.

– Ей всего три недели.

– Мне нужно установить личность всех пассажиров, – не унимается страж порядка.

Бен называет имя, отчество и фамилию дочери, которые по-прежнему воспринимаются в новинку, точно вымышленные, хотя отчасти так и есть.

– Ждите, – командует полицейский.

Стоит ему свериться с планшетом, как происходит разительная перемена. Полицейский пятится. Надевает бумажную маску.

Бен в растерянности, как будто его поймали с поличным. Словно подросток, застигнутый на покупке пива, он хочет извиниться, объяснить. Но Энни легонько трогает его за плечо. «Молчи», – говорит ее рука.

Полицейский обращается к ним уже через маску.

– Она в списке, – кивает он на Грейс.

Энни подается вперед и высовывается из окна.

– В каком списке? Она совершенно здорова. Видите?

Грейс безмятежно разглядывает предупредительный знак на спинке сиденья: схематичное изображение головы младенца, отброшенной ударом подушки безопасности, – родителям не устают напоминать, какие жуткие дела могут случиться с ребенком при малейшей оплошности.

– Езжайте обратно, сэр. – Теперь полицейский разговаривает с ними как с преступниками. Он указывает на восточную автостраду. – Возвращайтесь домой.

До них ни одну машину не разворачивали. Бен выкручивает руль, дает задний ход и снова выкручивает колеса под пристальными взглядами других водителей.

– Я говорил, не надо было ехать, – цедит он, пока автомобиль в кромешной тьме спускается с холма. – Сидели бы дома.

Над горизонтом засиял полумесяц, но ему не под силу разогнать царящий в лесу мрак.

– Будь моя воля, – Энни резко выпрямляется на сиденье, – мы бы не оказались тут в принципе.

Вот оно: затаенная правда наконец выплыла наружу.

Бен молчит из страха сболтнуть лишнего. Энни предлагали работу в Нью-Йорке, однако им обоим не терпелось убраться из города, едва не погубившего их брак.

Энни принимается сюсюкать с дочкой:

– Папочка хочет меня наказать. Да, милая, папочка меня наказывает.

Все, джинна выпустили из бутылки. Напряжение, копившееся многие месяцы, лопается как натянутая струна: слова, которые они не решались произнести – то ли из сострадания, то ли из страха, – норовят сорваться с губ.

Неужели им плохо жилось?

– По-моему, нам обоим Нью-Йорк встал поперек горла, – замечает Бен.

– Не нам, а тебе, – парирует Энни.

Он вдруг свирепеет:

– Не я придумал брать донорское молоко. Предупреждал ведь – плохая идея, непонятно, чем эти доноры занимаются и что употребляют.

Грудное молоко – сокровенная тема для Энни и непостижимая для Бена.

В гробовой тишине он продолжает:

– Могла бы поднапрячься и сама кормить дочь. – Даже Бен осознает несправедливость упрека. – Хоть раз в жизни можно постараться. Тогда, глядишь, проблем бы не было, – заключает он и моментально сожалеет о сказанном. Ему страшно закончить мысль, призванную скрыть то, что гложет его по-настоящему: я боюсь за нашу девочку.

– Пошел ты! – шипит Энни.

Остаток вечера проходит в молчании.

Бену хочется, чтобы Энни сорвалась, наорала на него. Однако Энни не срывается. Ему тоже не до разговоров.

Позже Энни отправляется спать в комнату Грейс. Бен порывается идти следом, но дверь заперта. Ему не хватает смелости повернуть ручку.

Самое суровое наказание для него – спать в одиночестве. Он долго лежит, не смыкая глаз, пока не проваливается в сон, но буквально через пару минут просыпается от сильного запаха чая, который жена пьет по ночам, – мята и эвкалипт – и от запаха Энни, укладывающейся в постель. Аромат быстро исчезает, на поверку оказываясь обонятельной галлюцинацией, какие преследуют его с раннего детства. Иллюзия сменяется явью: Энни рядом нет, он один во мраке спальни.