– А что, по-вашему, должны чувствовать люди, для которых оба персонажа стали источником невообразимых бед и страданий? Например, ветераны Отечественной войны или жертвы сталинских репрессий?

– Никаких комментариев на эту тему. Вы раскачиваете беседу в ненужном направлении.

– Есть ли какая-то грань нравственности, за которую художник не должен ступать, выискивая темы для своих работ?

Быстро сообразив, куда начинает катиться разговор, Дольф сделал знак рукой, обозначающий, что импровизированная конференция закончена, и попытался скрыться, но тут же уткнулся в разъяренную художницу.

– А, Соня! – натужно улыбнувшись, воскликнул Дольф. – Здравствуй. Как дела? Да, вот, кстати говоря, – торопливо добавил он, обращаясь к Тропинину. – Познакомься. Хочу представить тебе новое дарование, Соня Штейн. Стажировалась по гранту в школе искусств у Зиновия Геймана, сейчас пробует силы у нас.

Виктор с интересом уставился на девушку.

– Рудольф Константинович! – срывающимся голосом пролепетала задыхающаяся от волнения художница. – Вы обещали взять мои работы на выставку, а вместо этого их запихнули в самый дальний угол!

– Вот как! – воскликнул Дольф, разыгрывая невинное удивление.

– Боже мой, Дольф, что ты опять натворил? – хитро прищурившись, поинтересовался Тропинин. – На тебя бесконечно жалуются журналисты, а теперь еще и художники! Тем более такие красивые! Объяснись сейчас же!

– А чем ты недовольна? – пробурчал не ожидавший подобного поворота Дольф, с которого разом слетели все остатки лоска и приторность. – Было бы обидно, если бы тебя вообще не взяли, но ты же представлена. Просто твою инсталляцию разместили в дружественной нам галерее, так как у нас на стенде не хватило места, вот и все. Не понимаю, какие могут быть претензии? И вообще, знаешь что, Штейн. – Тут Дольф насупился еще больше. – В таком тоне со своими приятелями разговаривай – надо же, волчья ягодка. Ты кто? Никому не известная художница, и звать тебя пока никак. Перед тобой была одна задача – появиться в Манеже, а для первого раза с такими работами тебе вообще должно быть безразлично, на каком стенде тебя выставят.

– А что мои работы? – хлестко огрызнулась Соня. – Они же вам еще недавно нравились.

– Может, и нравились, – раздраженно передразнил ее Дольф, пытаясь поскорее закончить неприятный разговор. – Мне многое нравится, и что с того? Сегодня нравится, завтра не нравится, я не должен перед тобой отчитываться!

– Дольф, Дольф, – осадил его Виктор. – Полегче.

– Хорошо, если ты и уважаемый Виктор Андреевич так настаиваете на этом объяснении, отчитаюсь! – начал глумиться Дольф. – Одна работа Близнецов, – он эффектно продемонстрировал Соне свой толстый указательный палец, – всего лишь одна их работа стоит в сотни раз больше, чем твоя кровать и невнятные абстракции.

– Вот как! – ершисто выпалила Соня. – Зачем же вы меня вообще позвали? Ну и выставляли бы своих Близнецов.

– Мы выставили тебя, потому что у нас есть определенные надежды. А чтобы ты не обижалась, могу сказать, что многие, уверяю, очень многие художники были бы счастливы оказаться на твоем месте. Такой вот шоу-бизнес. Я внятно выражаюсь? Извини за прямоту, но сама напросилась. И не нужно скандалить, иди лучше посмотри выставку, погуляй, потом поговорим…

Дольф смерил девушку презрительным взглядом и, взяв улыбающегося Тропинина за локоть, попытался увести его, но Соня, ужаленная таким позорным объяснением, не успокоилась и крикнула им в спину:

– Значит, права эта подстилка Артемон?

– Не понимаю, о чем ты? – устало спросил Дольф, медленно поворачиваясь к возмутительнице спокойствия.

– Он заявил, что нужно было переспать с вами, – явственно и четко прозвучал ответ молодой художницы. – Тогда бы мои картины не висели бы у туалета.

Виктор даже присвистнул от удовольствия: его начал занимать происходящий разговор. Дольфа перекосило. Вынужденный улыбаться обступившим их недоумевающим журналистам, он отчеканил с шипящей злобой:

– Может, Артемон и прав. Ты, конечно, девушка очень сексапильная, однако и такую красавицу я должен предупредить: если и дальше будешь выкидывать здесь свои подростковые истерики, я поставлю на твоем красивом имени такую жирную точку, что после нее тебе в искусстве даже секс не поможет. Обещаю, так оно и будет. А пока не мешайся под ногами, здесь выставочный стенд, а не бордель. Иди домой, не мешай работать, у меня идут продажи и работа с прессой, а тобой лично после всего этого я больше не занимаюсь.

– Не знаю, как продажи, но если вы меня выгоняете, то прессы у вас будет много! – отчеканила озверевшая художница.

– Что-о?

Вконец обозлившийся Дольф попросил извинения у всех, кто так или иначе стал свидетелем нелепого разговора, и потребовал от особо назойливых журналистов выключить камеры.

– И что же ты сделаешь? – ледяным голосом пригвоздил он зарвавшуюся художницу к позорному столбу. – Было бы интересно посмотреть.

Соня тяжело молчала.

– Артемон, как и все пидорасы, талантлив во всем и, в отличие от тебя, еще и старается понравиться публике: гляди, как скачет, весь в образе, ну а ты-то что? Чем удивишь прессу? Может, промчишься верхом на своей собаке? На нас уже и так все смотрят, так что теперь не стесняйся, давай, лови момент, ну чего же ты, покажи нам, что еще можешь, кроме своей дэпэишной мазни?

Понимая, что в жизни замаячил конец всему, красная от злости Соня сжала кулаки.

– Сейчас увидишь.

– Ничего я не увижу, – равнодушно заверил ее Дольф. Он подошел к ней вплотную и прошептал на ухо: – Мне говорили, что ты слабый художник, а я не соглашался. Но теперь сам вижу, что ты просто ноль, такой же истеричный ноль, как и твой дружок Тимур.

– Так, значит, ноль? – окончательно затягивая узел на собственной шее, глухо прорычала Соня.

– Абсолютный, голый ноль, – подтвердил повеселевший Дольф и добавил: – Не путать с «ноль-объектом», это не про тебя.

Потеряв контроль над собой, Соня как пружина отскочила от него и едва не уронила стоявшего рядом Зиновия Геймана. Сжимая дрожащие губы, она, как во сне, сквозь пелену слез едва видела мутные фигуры окружающих и, будучи не в силах бороться с разрывавшим душу гневом, бросилась прочь. Многие из присутствующих сочувственно покачали головами, но тут же улыбнулись, когда следом за несчастной девушкой поплелся похожий на трусливого льва понурившийся Перро.

Когда конфликт таким образом ликвидировался, Виктор со смехом похлопал Дольфа по плечу:

– А я тебя даже зауважал. Растоптал девчонку, зверюга. Ты сегодня в ударе. Самому не страшно? Журналисты, критики, художники – всем уже досталось, я даже сам тебя побаиваться начинаю. Эта история будет даже похлеще, чем скандальчик с голым Сталиным.

Дольф вымученно попытался улыбнуться.

– Нет, ну а если серьезно, так это и есть та самая подруга Амурова? «Эффектная девица, обожающая перформанс»? Я ничего не путаю?