Словно оправдывая его вечные страхи, из-за похожего на вздыбленного коня выступа горы появился открытый грузовик, битком набитый итальянскими солдатами. Они пили из горлышек, орали песню; бесстыдствуя, развеивали тоску по миру и женщинам в словах брани и изумления. Тото инстинктивно подался поближе к Марии-Виктории, стремясь хоть как-то прикрыть ее от глаз и бутылок, которые могли полететь в их сторону.

— Поедемте-ка с нами, синьора!

— Брось ты этого святошу! — добавили из второй машины. Как оказалось, двигалась их тут целая колонна.

— Эй, монах, побойся Бога, не греши прямо у дороги! Для этого существуют кусты!

— А еще нежнее — в море!

Все это время Мария-Виктория мужественно выстояла, повернувшись лицом к солдатам — так безопаснее — и безмятежно улыбаясь. Руки ее оставались при этом вложенными в глубокие карманы голубоватого плаща-накидки, из плотной, похожей на парашютный шелк ткани. Капитан-монаху сие одеяние нравилось уже хотя бы потому, что, во-первых, оно позволяло хоть как-то скрывать очертания ее соблазнительной фигуры, во-вторых, носить в каждом из карманов по английскому дамскому пистолетику. Еще один пистолет — «вальтер» — ожидал своего часа в перекинутой за спину дамской сумочке. Причем на случай обыска у нее имелся документ, уведомляющий, что княгиня Стефания Ломбези является лейтенантом службы безопасности, обладающим, естественно, правом ношения любого оружия. Впрочем, точно таким же документом мог, при случае, блеснуть и сам «бедный, вечно молящийся».

— В этот раз я едва сдержалась, чтобы не разрядить оба пистолета сразу, — все с той же беспечной улыбкой на лице призналась княгиня, провожая взглядом пятую, санитарную машину, уходящую в сторону Генуи. — Каждый раз, когда я вижу этих отправляющихся на убой самцов и слышу их скотство, у меня едва хватает мужества, чтобы не расплачиваться свинцом за каждый «комплимент».

— В сущности... солдаты как солдаты.

— И я слышу это от вас, воспитанника Оксфорда?!

— В Оксфорде я как раз надолго не задержался. Война завершается, и взгляды на врагов и союзников — временных врагов и не менее временных союзников — претерпевают изменения. Что же касается вас, княгиня...

— Тоже претерпевают? Наконец-то.

— Что же касается вас, то я всегда сомневался: стоит ли доверять вам оружие? Слава богу, что пока еще вам удается прикрывать свое презрение к обмундированным согражданам той же накидкой, которой прикрываете красоту тела.

— Было время, когда я тоже сомневалась: стоит ли доверять вам больше, нежели своему оружию?

— Чем завершились ваши муки?

— Решила, что куда надежнее доверять оружию.

Тото коротко, призывно хохотнул.

— Прислушаюсь-ка я, пожалуй, к совету того итальяшки, который кричал: «Эй, монах, не греши прямо у дороги! Для этого существуют кусты и море».

Княгиня восприняла его пассаж как одну из самых грубоватых шуток, которые ей пришлось услышать от англичанина. Из тех немногих, которые он вообще позволял себе в ее присутствии. Мария-Виктория уже знала, что Тото с особым трепетом воспринимает любого аристократа — сам-то он был из что ни на есть «средних», чуть ли не «уличных». И если что-то до сих пор сдерживало его, так это княжеский титул хозяйки «Орнезии». Иногда Сардони диву давалась, что до сих пор между ними не произошло ничего такого, что завершилось бы постелью. Почти платоническая безмятежность. И это здесь, на лигурийском побережье Италии!

— Товарищ Берия, Иосиф Виссарионович ждет вас. Он приглашает поужинать вместе с ним.

Берия медленно поднял голову, с ненавистью посмотрел на рослого, плечистого генерала-адъютанта, как на каменное изваяние, и брезгливым жестом руки отодвинул его от двери, словно смел с дороги.

Назавтра Берия должен был явиться к Сталину с докладом о закрытии дела о покушении. Однако неожиданный звонок заставил его срочно прибыть сюда, на подмосковную дачу Сталина. А такие вызовы всегда настораживали шефа НКВД. Он хорошо помнил, что произошло с его предшественниками — Ягодой и Ежовым.

— Что, Лаврентий, что ты так несмело? Входи, дорогой... Садись. Мои друзья в Грузии не забывают своего старого товарища. Вот только вчера прислали несколько бутылок хорошего вина.

Сталин сидел за низеньким, инкрустированным кавказским орнаментом столиком, на котором стояли две бутылки вина, два блюдца с бужениной и большая ваза, наполненная гроздьями белого винограда. Он наполнил бокал Берии и, провозгласив: «За нашу победу!», принялся долго, как заправский знаток, смаковать розовый напиток.

— Ах, хорошее вино! Из какой части Грузии?

— Из Кахетии.

— Замечательное вино.

— Отныне оно будет называться «Кровавый Коба». Как тебе название, Лаврентий?

Берия попробовал улыбнуться, однако стекла очков сделали взгляд его водянистых глаз замороженным, а улыбку — растерянно-циничной.

— Каждое вино имеет свое название и свою историю, — попытался уйти от прямого ответа. Он давно понял: что-то изменилось в отношении Сталина к нему. Сам все время допытывается, что да как, провоцируя его, Берию, на все новые и новые разоблачения «врагов народа». И в то же время с каждым крупным разоблачением становится все более подозрительным, отчужденным.

— Так ты все еще собираешься устраивать открытый судебный процесс по делу о покушении на товарища Сталина, а, Лаврентий? — Когда генсек наполнял бокалы, горлышко бутылки предательски постукивало о чешское стекло.

— Процесс уже состоялся.

В этот раз Кровавый Коба залпом осушил свой бокал и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.

— Уже, говоришь?

— Там ведь все ясно.

— Правильно сделал, — Сталин пальцами взял с тарелки кусочек мяса, повертел его перед глазами, словно рассматривал на неярком утреннем солнце, и потом долго, по-старчески пережевывал. — Товарищ Вышинский и так очень занят. Зачем загружать его совершенно незначительными делами? Да, тот лейтенант... Надо бы его...

— Тоже расстрелян.

— ...Повысить в звании и наградить за бдительность, — словно бы не расслышал его слов хозяин дачи.

— Мы своих людей не обижаем, товарищ Сталин. Его повысили до старшего лейтенанта, представили к ордену и только после этого расстреляли.

Это было неправдой. Лейтенант еще только ждал решения своей судьбы в одной из камер Лефортовской тюрьмы, но уже повышенный в звании и представленный к награде — о чем он еще не знает. Однако за «расходом» дело теперь не станет.

— Я не желаю лишних жертв, Лаврентий. Людей нужно беречь... — поучительно разжевывал жестковатое мясо Сталин. Он сам просил подавать ему такое к вину. Он любил — чтобы жестковатое, поджаренное и слегка прокуренное дымком. Это блюдо напоминало старому революционеру еду его сибирской ссылки.