– Я буду скучать по тебе, – прошептал Лейн в рот Никто, навалился на него всем телом, прижал к спинке сиденья и снова поцеловал.

Сиу тоже наклонилась к Никто и принялась лизать ему горло, Лейн зарылся пальцами ему в волосы, а Сиу запустила руки ему под рубашку. Никто закрыл глаза и улыбнулся в темноту. Его друзья были сплошным ходячим разочарованием, но они знали, как доставить друг другу приятность, – этого у них не отнять.

Они решили проводить Никто до конца и дождаться вместе с ним автобуса. А потом Джек захотел жвачки, пошел к автомату, опустил монетку, но жвачка не выпала. Джек в ярости пнул автомат, после чего угрюмый старик кассир выгнал их всех на улицу. Никто остался один в темном зале ожидания. Сидел и смотрел на рифленое стекло кассы, на тусклый лепной потолок, на блестящую лысину на затылке у кассира и на его жидкие волосенки, торчавшие из-под грязного козырька.

Никто достал книжку Дилана Томаса, но в зале было слишком темно, чтобы читать. Он уставился на свои руки. Две недели назад он накрасил ногти черным лаком Лейна, но теперь лак почти весь облез. Он изучил немногочисленные черные пятнышки, которые еще остались. Они были похожи на обозначения на карте – крошечные области черноты. Может быть, те города, куда он сейчас направляется. Он провел руками по лицу. От рук пахло водкой и табаком, Лейном и Сиу. Он закрыл глаза и решил пока не открывать.

А через пару минут по пустынному залу прогремел голос кассира:

– Автобус на Серебряные Ключи, Феарфакс, Вашингтон, Фредериксбург…

Никто подхватил рюкзак и поднялся. Итак, в добрый путь.

В автобусе пахло табаком, колючей обивкой и каким-то ядрено-сладким дезинфицирующим средством. Никто решил, что ему нравится этот запах. Кое-кто из пассажиров сонно приподнял голову, чтобы взглянуть на Никто совершенно невидящими глазами. Он прошел в самый конец салона, сел на заднем сиденье и закурил сигарету. Автобус дернулся, издал хриплый натужный стон и отъехал от автовокзала.

Никто улыбнулся своему отражению в оконном стекле. Он уже едет. Его путешествие началось. Он уже, пусть совсем на чуть-чуть, но все-таки ближе к дому.

В конце той же ночи, когда Никто сел в Мэриленде в автобус дальнего следования, Кристиан открыл глаза и увидел, что бледное небо Нового Орлеана уже истекает рассветом. Поначалу он не мог вспомнить, почему он лежит на берегу реки, почему его плащ намок от ночного тумана, а руки и ноги окоченели и затекли. Он никак не мог сообразить, почему это кажется таким странным – увидеть рассвет, – почему он уже и не чаял снова открыть глаза.

А потом память разом вернулась, и Кристиан невольно вздрогнул, окунувшись в волну облегчения и ярости. Облегчения – потому, что он не хотел умирать от руки такого, как Уоллас, нескладного, некрасивого и забывшего о настоящей страсти; ярости – потому, что Уоллас, этот усталый старик с потухшими глазами, не должен был взять над ним верх. Кристиан должен был выпить всю его кровь, а сам Уоллас – лежать на илистом дне реки. И вода омывала бы его открытые глаза, и холодные скользкие твари уже обгрызали бы его пальцы.

Кристиан сел и внимательно осмотрел себя. На груди на рубашке была круглая аккуратная дырочка с обожженными краями. Он расстегнул две верхние пуговицы. Третью пуговицу снесло пулей. В центре груди обнаружился розовый шрамик – бляха сморщенной кожи. Кристиан знал, что на спине похожего шрама нет. Пуля Уолласа осталась в нем. Кстати, уже далеко не первая.

Крови вытекло совсем немного. Вокруг отметины от пули осталась круглая корочка запекшейся крови и еще – темно-красная лужица на земле, где он пролежал всю ночь. Но рана была пустяковой. На нее даже не стоило обращать внимания. Старый дурак, – подумал Кристиан, все еще не веря своей удаче. – Ему надо было уничтожить мой мозг или сердце, и у него были все шансы. Старый осел стрелял в сердце, но промахнулся на целый дюйм. Кристиану вдруг захотелось – причем с такой яростной силой, на которую он давно уже считал себя неспособным, – чтобы прошлой ночью рядом с ним были Молоха, Твиг и Зиллах. Они бы отобрали у Уолласа его серебряный крестик, выбросили бы его в реку и перегрызли бы Уолласу глотку со смехом и шутками.

Но ярость иссякла, едва Кристиан понял, что это было. Он еще пару минут посидел, глядя на светлеющее небо и пытаясь определить то незнакомое чувство, которое им завладело, когда ушла злость. Потом он поднялся, поплотней завернулся в плащ и вдруг понял, что это такое. Его реакция на пробуждение живым, целым и невредимым, но по-прежнему одиноким. Разочарование и досада.

Кристиан пошел домой. Было совсем-совсем раннее утро, улицы еще не убрали, и мусор, оставшийся с прошлой ночи, валялся пока нетронутый. Кристиан случайно задел ногой пустой пластиковый стаканчик, и тот покатился по тротуару. В свежей утренней тишине звук показался особенно громким. Кристиан уловил запах липких капель, оставшихся на дне стакана; ром с соком тропических фруктов уже успел скиснуть, и запах был тухлым и густо-розовым, если соотносить его с цветом. Стаканчик закатился под арку, где был вход во внутренний дворик, – сквозь ветки мимозы уже сочился золотой свет, отливавший зеленым. Кристиан вдохнул запах цветов, тонкий, нежный и чистый, как запах воды.

Во Французском квартале все было тихо и сонно. Кристиан шел, ведя рукой по стенам, по прутьям ажурных железных решеток между каменными колоннами, по дверям и темным витринам закрытых на ночь магазинов, по окнам спящих баров. Он прошел мимо круглосуточной закусочной и почувствовал запах еды: сочный и жирный запах сосисок, яичницы с беконом и кофе – для тех, кому рано идти на работу, аромат жареных устриц, тонко нарезанной ветчины и едкий уксусный запах соуса для сандвичей с мясом и сыром – для тех, кто догуливал после ночи. Очень скоро они расползутся по своим дешевым отелям и меблированным комнатам, чтобы проспать весь день и проснуться под вечер для новой ночной гулянки. Кристиана вдруг замутило, и тошнота прошлой ночи на миг подступила к горлу, но он все-таки переборол себя. Слабость вроде бы отступила, но она могла вернуться в любую минуту.

Небо неумолимо светлело. Кристиан свернул с Бьенвиль на Шартрез, которая шла точно на восток, так что свет восходящего солнца ударил ему прямо в глаза. Боль обожгла зрачки и вонзилась в мозг. Кристиан закрыл лицо руками и вжался в ближайшую стену. Кирпичи были шершавыми и прохладными. Он прижался к ним щекой и на секунду застыл. Глаза щипало, как щиплет кожу при легком ожоге. Когда ему приходилось выходить на солнце, он всегда надевал темные очки, широкополую черную шляпу, перчатки и какую-нибудь свободную одежду, которая закрывала его всего. Но сегодня на нем был только плащ, чтобы в него завернуться. Его уже ослеплял свет нового дня, тем более что конкретно сейчас он себя чувствовал очень усталым. Улица перед ним растянулась, казалось, до бесконечности и вся искрилась отблесками света.

До бара, конечно же, было недалеко. Кристиан осторожно пошел вперед, ведя рукой по стене. Он почти ничего не видел и решил ориентироваться по запаху, но запахи смешивались и сбивали его с толку; он даже не мог разобрать, где находится. Где его бар – уже в этом квартале или все-таки в следующем? Кажется, он еще не проходил Конти. Идиот, – ругал он себя. – Ты сколько лет здесь живешь? Сколько раз ты здесь проходил? У тебя в голове давно должна была отразиться вся карта запахов. Да что в голове – в самой подкорке…